Но тут случился конфуз. Успенская вцепилась в Матвея, как обезьяна, руками и ногами, а в ответ на все увещевания только мотала головой и прижималась к нему сильнее.
– Я вылезу следом за тобой! – клялся Олейников. – Всего через секунду!
Но все было напрасно. Он попытался осторожно отцепить Машу, но куда там! Она зарыдала так отчаянно, что у него опустились руки.
Матвей сел на землю, посадил Машу на колени, прижал к себе и погладил по голове. Гладить было неудобно – мешали косы, и тогда он положил ладонь ей на шею под затылком.
Рука была горячая. Маша всхлипнула и притихла.
– Ну что ты, моя маленькая, – ласково, как ребенку, сказал Матвей. – Все будет хорошо. Сейчас выберемся, потом пойдем домой… Я тебя отнесу. Ножку ушибла, да? Ну, тихо, тихо… Все уже прошло. Ты молодец, ты умница, ты героическая девочка!
Под воздействием его спокойного голоса к Маше понемногу вернулась способность соображать.
– Где же героическая? – всхлипнула она. – Меня сюда сбросили, как тюфяк! Я чуть на эти палки не напоролась! А потом даже встать не могла!
– Покажи-ка твою ногу.
Он бережно ощупал лодыжку. Пальцы его сжали кость, и Маша дернулась от боли.
– Растяжение, – констатировал Матвей. – Дома приложим лед, все пройдет за пару дней.
– А рука?
Так же осторожно, точно прислушиваясь, Матвей прощупал руку. Дойдя до плечевого сустава, он поморщился.
– Здесь ужасно больно, – пожаловалась Маша. – Не трогай, пожалуйста!
– Хорошо, не буду, – пробормотал Матвей. – Ого, что это там?
Маша подняла голову, и в эту секунду он резко дернул ее за руку.
На этот раз боль была такой, что Маша даже не услышала собственного крика. В глазах потемнело, а когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит на коленях Матвея.
– Тихо-тихо-тихо! – забормотал Олейников, придерживая ее плечо. – Все уже прошло.
– Ты с ума сошел?! Мне больно!
– Уже нет.
Маша подвигала рукой и с изумлением убедилась, что боль почти исчезла.
– Чем быстрее вправить вывих, тем лучше, – сказал Матвей, накидывая на нее доху. – Прости, что без предупреждения, но иначе бы ничего не вышло. Все, пора выбираться.
На этот раз Маша без возражений позволила подсадить себя на край ямы. Она уже пришла в себя, и ей было неловко за тот концерт, который она устроила. Матвей вылез следом, отряхнул испачканные в земле джинсы и посмотрел на Машу сверху вниз.
– Идти можешь?
Выяснили, что идти Маша не может. Стоило ей наступить на распухшую ногу, она словно проваливалась в яму.
– Понял, – кивнул Матвей. – Залезай на спину.
Маша забралась на него сзади, обхватила широченные плечи.
– Н-но, лошадка, – сам себе сказал Олейников.
И они двинулись к дому.
Матвей шел легко и быстро, чуть раскачиваясь влево-вправо, словно ему было не впервой переносить охромевших девушек на спине. От его куртки пахло кожей. Маше ужасно нравился этот запах, и всю дорогу она принюхивалась.
– Ты, конечно, никого не видела? – спросил, не оборачиваясь, Матвей.
– Нет. То есть видела, он ходил наверху, когда толкнул меня в яму. Но я даже не смогла понять, мужчина это или женщина.
– Женщина.
– Почему ты так уверен?
– Только женщина могла придумать идиотскую затею с кольями. Кстати, их утащили у Марфы. Они лежали за погребом.
– Но на это нужно время, – растерянно сказала Маша. – Перенести колья, залезть в яму, утыкать ими дно… Замаскировать ловушку!
– Ерунда, за час можно управиться. Скажем, после обеда, когда все спят. Что ни говори, а я вижу за этим типично женскую изощренность ума.
– Ты же сам сказал, что затея идиотская!
– Идиотская, – согласился Матвей. – Но изощренная.
Он остановился, осторожно опустил Машу на землю.
– Давай передохнем минуту, а?
Он прислонился к дереву, расстегнул куртку. Глядя на него, Маша с изумлением поняла, что он устал.
Устал! Это поразило ее. Он казался выносливым, как бык. Маше просто не приходило в голову, что он тоже может устать.
Матвей стоял, опустив голову. Она только теперь заметила, что виски у него седые, словно присыпанные пеплом. И даже в бровях седина. А на лбу продольные морщины. И еще две, глубокие: от крыльев носа до уголков жестких губ.
Страх, боль, злость, мучившие Машу, исчезли, словно смытые потоком охватившей ее нежности. Он искал ее, нашел, вытащил из этой проклятой ямы, в которой она собиралась умирать. Он ее спас.
Она подалась к Матвею, поцеловала быстрым, скользящим по губам поцелуем.
И отстранилась.
Несколько секунд Матвей смотрел на нее, и вдруг с силой притянул к себе. Огромная ладонь легла на затылок так, что не вырваться, и жесткие губы прижались к ее губам.
Он целовал ее так, как будто они были последними людьми на земле, или первыми, и с них все только начиналось. Как будто не было других женщин – только эта, дарованная ему навсегда. Как будто это был первый и последний поцелуй, отпущенный ему в этой жизни, и нужно было успеть насытиться, напиться ею, чтобы не жалеть все оставшиеся годы, что упустил свое.
Он повалил Машу на землю, придавил ее всей своей тяжестью, так что у нее захрустели ребра, а нога отозвалась резкой болью.
Маша вскрикнула.
Только тогда он нехотя отпустил ее. Сел, качнул головой, словно приходя в себя.
– Извини.
Поднял ее, повернулся спиной, помог Маше забраться, будто не замечая, что она вздрагивает от его прикосновений и старается продлить их, задержать его руки.
И они снова пошли, как прежде: он – едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону, она – вдыхая запах кожи от его куртки.
Когда за деревьями показался дом, Маша нарушила молчание.
– Я скажу, что упала в лесу. Да?
– Да. А я скажу Марфе, что все закончено.
– Что закончено? – не поняла Маша.
– Игра в расследование.
Голос его прозвучало сухо, и Успенская не стала расспрашивать. А Матвей не стал ничего объяснять.
Когда утром, добежав почти до края ямы, по едва уловимым признакам он понял, что Маша там, внизу, то застыл, не в силах пройти еще каких-то десять шагов. Он был уверен, что она уже мертва. Он подумал об этом сразу, как только услышал озабоченное бормотание Марфы: «Машка-то козу отвела, да так в лесу и загуляла. А ведь холодно…»
Он тотчас все понял. Хватило доли секунды. Его накрыл ужас понимания, и следом – ненависть к себе, потому что это он все затеял. Он подставил ее, рассказав правду и подключив к своей игре. Сначала – Марфу, теперь – ее.