Вера ловко взбивала вилкой в фарфоровой чашке смесь из яйца, муки и воды. И продолжала говорить, пока дети покорно выполняли все ее распоряжения.

— Ну так вот. Смерть всегда страшна, а внезапная — еще больше. Вот только что был человек, ты его еще видишь и слышишь в своем воображении, а его уже нет. Оборвалась ниточка. Тоненькая, правда, так как познакомиться по-настоящему вы еще не успели. А представляешь, сколько нитей — даже не нитей, а канатов — рвется, когда внезапно умирает близкий кому-то человек? Сколько его друзей, знакомых, сотрудников, родственников и соседей почувствуют то, что ощущаешь сейчас ты? Только многократно сильнее. Так что я тебя отлично понимаю, Олюша.

— Ты же доктор, ты привыкла, — сказала Оля почти спокойно. Чистка картошки ее почему-то приводила в чувство.

— К смерти привыкнуть нельзя, и никакие доктора, никакие даже вроде равнодушные к ней санитары не привыкают. Они просто переключаются, и все. Но мы сейчас не о том. к смерти вообще лучше всего относиться без страха, а со спокойствием исследователя. Страхи относятся к сумеркам, значит, надо что? — надо включить внутри себя свет. То есть знание. Тогда сумерки исчезают. Мудрее всего относиться к смерти так: к чужой — с достаточной долей сочувствия и сопереживания, но без страха. А страх появляется, так как смерть другого напоминает о своей, которая тоже когда-нибудь... Но смерть так же нужна для жизни, как и сама жизнь, и хотя все ее боятся и отдаляют как только могут, жизнь всякой особи, хочешь не хочешь, оказывается более или менее растянутым самоубийством ради вечности рода. Мудрец сказал: «Не боль страшна, а ее ожидание, и не смерть, а лишь мысль о ней. Мудрый не ждет, ибо ждет всегда». И бояться перестаешь, если понимаешь и все это, и то, что страх — это боль психики, не более того.

Отбивные с картошкой уже весело трещали на сковороде, и на душе становилось парадоксально хорошо, и хотелось есть, и может быть, еще чаю. А Вера продолжала:

— Был у меня пациент, несколько лет проживший в паническом ожидании смерти. По-научному называется танатофобия. Молодой парень, между прочим. Перенес сложнейшую операцию на сердце, по каким показаниям — этого вам знать не нужно, С тех пор вел себя, как та самая пуганая ворона, которая не то что куста — всего на свете боится. Началось с кардиофобии. Малейшее сердцебиение — и все: дурнота, головокружение, страх смерти. Сам себя записал в инвалиды, не мог в одиночку ездить в транспорте, особенно в метро. В лифте тоже, это уже называется боязнью замкнутого пространства — клаустрофобией. Я с ним столько промучилась — убеждала всячески, гипнотизировала, пичкала формулировками словесных самовнушений, уговаривала дружить со своим сердцем, доверять ему, полюбить его, как ребенка, и простить ему все его страхи. Но он был очень зажат. Не выпускал из рук мобильный телефон, время от времени норовил лечь в какую-нибудь клинику под надзор врачей. Там ему терпеливо объясняли, что с сердцем у него все в порядке... Однажды на Новый год что-то случилось в его доме с отоплением. А живет он в здании, где в бойлерную попасть можно только на лифте. Холодно, неуютно, дом почти пуст ~ все к родственникам разъехались или шумно празднуют, до невменяемости. Обратиться не к кому. Он так замерз, что решился все же, дрожа, спуститься лифтом на три этажа в бойлерную. Пьяный в стельку работник обложил его матом и впал в спячку. Мой пациент почувствовал учащенное сердцебиение и бегом в лифт, наверх, домой. Тут гаснет свет, лифт останавливается! Он за мобильный, на кнопочки нажимать, уже ничего не соображая от ужаса и головокружения... Тут садятся аккумуляторы — он, дурачок, не подзарядил телефон. Все. Кранты! Паника! И что же вы думаете? Он, болезный, просидел так целых полчаса, то есть вечность для него, пока не включился свет и не открылись двери лифта. Но почему-то не умер... Пришел в клинику с охапкой цветов: «Вера Алексеевна, я выздоровел!» Как, что?! Рассказал эту историю. Оказывается, в тот критический момент он решил: раз я так боюсь смерти, надо что-то придумать, чтоб не умирать. И стал разговаривать со своим сердцем действительно как с живым существом. Вот и все. Потом он бойлерщику бутылку водки принес, тот был страшно удивлен и ничего не понял. А мой пациент заявил, что неприятности и враги — наши лучшие тренеры. Оказывается, они учат нас сопротивляемости, закаляют. Вот так-то. А гипноз не помогал.

Оля и Кирилл развеселились. Оля сказала:

— Ага, мамуля, не всех можно загипнотизировать! Вот меня точно нельзя!

А Кирилл спросил:

— Мам-Вера, а «мудрый ждет всегда» — это к вам относится?

— Нет, это не про меня, я человек, всего лишь кое-что знающий благодаря профессии. В отношении к смерти, так же как и к боли, к страданию, действуют обычные человеческие защиты.

— Какие?

— Переключение, вытеснение. Тогда о смерти не думаешь, даже если есть основания. К примеру, работа. Музыка. Любовь. Память и размышления. Природа. Книги. Мысли о смерти не «преодолеваются», не прячутся в какой-то там дрожащий закоулок мозга, а присутствуют в жизни с таким постоянством, что перестают пугать. Драпируются другими, более важными мыслями, повседневной работой. Не особыми усилиями, а дозреванием. И под занавес — практическое пожелание: мысли о вечном — мыслями, проблемы — проблемами, а жизнь — жизнью. Так что сейчас и душе, и телу я как дипломированный доктор прописываю вкусную еду.

И все семейство, включая проснувшуюся собаку, налегло на отбивные.

Так закончился второй день отпуска доктора Лученко и ее семьи.

6. ОПРОС НАСЕЛЕНИЯ

В шесть утра, так толком и не заснув, Вера открыла глаза в своей комнате и увидела Пая, его внимательный взгляд. Тут же хвост радостно замолотил по полу.

— Привет, — сказала Вера, протягивая к песику руку. Рука немедленно была вся облизана.

«Третий день в Крыму», — подумала Вера, потягиваясь, вставая и надевая легкий халатик. В открытое окно вливался свежий морской воздух. Остро захотелось на пляж, закрыть глаза и лежать, слушая прибой...

Непривычную тишину за окном прорезал женский голос: «Берта! Берта! Иди кушать!» Вера выглянула. За окном, в палисаднике, полном осенних хризантем, пожилая дама звала кошку. Серая красавица с белой треугольной мордочкой царственно приблизилась к консервной банке. Ела она медленно, несуетливо. Дама умильно смотрела на нее, приговаривая: «Проголодалась, маленькая. То-то же! Кушай, Берточка!»

Вера снова потянулась и замерла, нахмурившись. «Начинается», — сказала она сама себе, вспоминая вчерашнее. А что начинается? Надо было бы подумать о хозяйке квартиры, ее предчувствиях и внезапной смерти. Но в мысли все время вмешивался Андрей, он отвлекал и не давал сосредоточиться. А тут еще и Пай требовательно заскулил — ну, что же ты, забыла обо мне?

Вера умылась, потом причесалась, глядя в маленькое зеркальце у вешалки, сняла с гвоздя ключ и вышла наружу вместе с нетерпеливым спаниелем. На прохладной каменной лестничной площадке они свернули не на улицу, а направо — во двор. Песик сразу побежал к деревьям, деловито отмечая каждое.