Через четверть часа они припарковались во дворе под бдительным взглядом дворничихи и вошли в многоэтажный дом. Поднялись на нужный этаж, Вера нажала кнопку звонка. Открылась дверь, и вышел грузный седой и постаревший Цымбал. Вера взглянула на него и вновь ощутила предзнание. Быстрыми ленточками вспорхнули в голове все будущие его и ее слова. Усилием воли она отмахнулась от ленточек.
— Ну вот и я, Сергей Максимович.
— Я все ждал, когда вы придете, — произнес хозяин. Складки на его изможденном лице шевельнулись презрительно. — А это кто?
— Знакомьтесь, капитан милиции Валентин Викторович Прудников.
— Вот как! Еще и с милицией!
— С кем ты разговариваешь? — прозвучал слабый женский голос из глубины большой квартиры.
— Это пришла психиатр Лученко, прощения просить. Не одна пришла, милиционера взяла, боится! — громко объявил Цымбал.
К ним вышла полная женщина в стеганом халате розового цвета, из-под которого выглядывала длинная ночная сорочка. Заплаканное лицо ее исказилось.
— Если бы Женечку наблюдал настоящий доктор, а не вы… Вы… бездарь, жалкая фельдшерица! Он был бы сейчас жив! — закричала она.
Прудников наблюдал эту дикую сцену и сочувствовал Вере. «А я думал, хуже милицейской работы ничего нет, — думал он, и руки его непроизвольно сжимались в кулаки. — Держитесь, Вера Алексеевна! Как она терпит эти оскорбления? Если б на меня так наехали, я уже давно врезал бы по роже».
— Я понимаю ваше горе, — попыталась доктор вставить слово. Но ей не дали продолжить.
— Она понимает! — передразнил Веру Цымбал. — Вы просто за шкуру свою испугались! Боитесь, что вас сраной метлой выпрут из клиники? Правильно. Бойтесь! У нас найдутся и средства, и связи, чтобы вас не только выбросили вон с работы… — Он запнулся, но тут же на помощь мужу кинулась жена.
— Но и вообще отобрали диплом врача! На рынок пойдешь сигаретами торговать, сволочь! — распалилась женщина.
Лицо Веры, к удивлению Прудникова, оставалось невозмутимым. Ему только показалось, что докторша чуть выше вскинула голову.
— Инга Константиновна, потише, — сказала Вера. — Не то у вас опять поднимется давление. А второй укол делать нельзя в течение суток, вы же знаете. И вы, — повернулась она к отцу Жени, — Сергей Максимович, поберегли бы сердце. Вы оба ошибаетесь. Я пришла вовсе не прощения просить.
Приведя таким образом изумленных хозяев дома в чувство, она спокойно сообщила:
— Вы полагаете, что Женя совершил самоубийство и что это моя вина как лечащего врача-психотерапевта. Дескать, я не доглядела. Но не об этом мы будем говорить. И не за тем я пришла, чтобы слушать истории о перспективах моей пропащей жизни. — В голосе ее было столько звенящего металла, что потоки родительской ненависти застыли в воздухе. А она продолжала: — Ай, как нехорошо. Как грубо и как стыдно! Если бы Женя видел вас сейчас, что бы он подумал о своих родителях? Ему стало бы очень горько. Он провалился бы сквозь землю от стыда. Впрочем, я вас прощаю. А Женя простил бы? Где же вы были, спросил бы он у вас, когда ваш сын мучился вопросами: зачем он живет, кому он нужен такой?
В комнате образовалась плотная тишина, атмосфера сгустилась, как перед грозой. Вера отошла к окну, за стеклом зеленел тенистый двор. Повернулась к Цымбалам. Ее фигура на фоне летнего пейзажа была подсвечена словно мощными прожекторами. А может, было виновато яркое солнце, пробивавшееся сквозь ткань одежды и каштановые волосы, так что казалось, будто вокруг доктора вспыхивают искры бенгальского огня.
— Вы думаете, он умер и не задаст вам теперь никаких вопросов? Но кто знает? Кто может поручиться, что где-то там, сквозь сон, он не слышит вас? Никто. Никакие атеисты. Так, может, хоть сейчас, когда он ушел, вы будете достойными родителями? Ведь на его мучительные вопросы вам некогда было отвечать. Или нечего. Только в больнице, после попытки самоубийства, он нашел собеседника. Им случайно оказалась я.
Родители смотрели на докторшу глазами, мокрыми от слез, приоткрыв рот. Ее слова громоздились вокруг них, как камни, и среди жестких камней им было очень неудобно.
Вера достала из своей сумки пожелтевшую амбарную книгу, передала ее Цымбалам со словами:
— Мы с капитаном пришли затем, чтобы сообщить: кроме версии о самоубийстве, есть вполне обоснованная версия убийства Евгения Цымбала. А вот здесь — наша переписка с Женей, когда он лежал в стационаре. Почитайте, что он пишет. Эти строки написаны рукой выздоравливающего человека. Да, он пытался уйти три года назад. Но потом сам признал, что поступил глупо. Жизнь — это подарок, Женя осознал это. Прочтите. Он не мог покончить с собой.
Родители сели на широкий диван, склонились над амбарной книгой, их губы шевелились, руки бережно листали страницы. Вера и Валентин присели в другом конце большой гостиной. Они могли бы разговаривать, никто не услышал бы, но им хотелось, чтобы Женины родные в тишине читали страницы, написанные рукой их мальчика. Время текло медленно. Валентин восхищался Верой как знаток разговорного жанра: он проводил много допросов, а слышал их еще больше. Умница! Нашла единственные в такой трудной ситуации слова!
А предзнание вновь навалилось на измученную Веру.
«Как мне жаль вас, старый человек».
«Да. Я сам виноват. Тогда, три года назад, мы отыскали девушку, в которую он был влюблен. Поговорили с ней. У нее ничего не было, какая-то жалкая работа, никакого жилья. Предложили: пусть живет с нашим мальчиком и у нее будет все, что она захочет».
«То есть вы ее купили. Купили игрушку своему сыну».
«А кто полюбил бы глухонемого просто так?»
«Глупец».
«У нее было все, пока я работал в министерстве! Любые тряпки, любые поездки!»
«И за это она любила Женю».
«Ну и что? Ведь было же все хорошо!»
«Будь все хорошо, он не умер бы».
«Да…»
«Что же вы наделали, папаша!»
«Я только хотел, как лучше. Я не думал, что он узнает».
«Должны были думать. Теперь поздно».
Что-то такое послышалось Вере. Послышалось или привиделось. Внутренний ли голос, или многоголосие, отраженное эхом от своего знания… Неважно. Она никак не пыталась анализировать свое состояние: ни к чему это, только расстроишься. Не мелькают черные птицы, нет ощущения опасности — и слава Богу.
— Можно нам оставить эту тетрадь у себя? — почти шепотом спросила мать, когда была прочитана последняя запись.
— Оставьте.
— Нам очень неловко… Женечка, судя по его записям, так уважал вас… — Глаза женщины, обращенные к Вере, были полны слез.
— Я хочу поговорить с вами о нем. Это очень важно. — Вера говорила таким голосом, смотрела на несчастных родителей таким взглядом, словно просила не только она, но и сам покойный мальчик, — просил родителей ничего не утаивать от этой странной женщины.