Завещаю вам единственное свое достояние на этой земле, единственное свое сокровище — розовый куст, если только он не погибнет вместе с нами. Ухаживайте за ним по очереди, собирайте и храните его цветы, а 15 мая, в день моего рождения, все вместе принесите их ко мне на могилу.
Так я однажды весенней ночью сорвала все радости этого мира.
Попросите за меня прощения у госпожи директрисы. Помните, она меня называла своей прекрасной розовой птичкой. Скажите ей, что прекрасная розовая птичка испугалась охотника и улетела в лазурные кущи.
Это письмо вы найдете рядом со мной; кроме того, каждой из вас будет доставлена на дом симфония моего сочинения.
Думаю, я могла бы стать признанным музыкантом.
Эту пьесу я посвящаю вам троим, ибо, сочиняя ее, я думала о вас. Она называется «Соловьиный выводок».
Этим летом на моих глазах с дерева упало соловьиное гнездо: его сорвало грозой. Оказывается, птицам, как и людям, тоже угрожают! Это происшествие стало темой моей симфонии. Разучите ее и сыграйте в память обо мне.
Бедные птенцы! Они воплощают собой иллюзии, которые я питала всю свою жизнь, а они умерли, едва успев родиться!
Прощайте же! Я чувствую, как на глаза невольно навертываются слезы, а если они упадут на бумагу, буквы расползутся и вы не прочтете обращенные к вам слова любви.
Прощайте, сестры!
Кармелита».
Закончив это письмо, она написала еще три, в которых назначала встречу подругам на следующее утро в семь часов. Потом она позвала садовницу:
— Сегодня еще будут забирать почту? — спросила Кармелита.
— Да, мадемуазель, — отвечала Нанетта. — Если вы поторопитесь, ваши письма будут отправлены нынче в четыре часа.
— А в котором часу их доставят в Париж?
— В девять вечера, мадемуазель.
— Это то, что нужно!.. Возьмите вот эти три письма и отнесите на почту.
— Слушаюсь, мадемуазель… Не будет ли других приказаний?
— Нет. А почему ты спрашиваешь?..
— Сегодня последний день масленицы.
— Праздник… — с улыбкой молвила Кармелита.
— Да, мадемуазель. Я договорилась с товарками; мы впятером-вшестером хотим отправиться в Париж, а там повеселимся на большом маскараде — его устраивают ванврские прачки… Если, конечно, я не нужна мадемуазель…
— Нет, можете отправляться в Париж.
— Спасибо, мадемуазель.
— Когда вы вернетесь?
— В одиннадцать, а то и позже: может, будут танцы. Кармелита снова улыбнулась.
— Повеселитесь от души, — сказала она, — возвращайтесь когда вам заблагорассудится: вы нам не понадобитесь.
Кармелите не только не нужна была в этот вечер садовница, но отсутствие последней входило в ее планы.
Они с Коломбаном останутся в доме одни; эта мысль вызывала у Кармелиты улыбку.
Садовница ушла. В четыре часа молодые люди, зная, что никто им не помешает, занялись приготовлениями к смерти.
С этого времени они забыли обо всем на свете; они прошлись среди мрачных голых деревьев по садовым аллеям; теперь это были не Коломбан и Кармелита, а словно их тени.
Опавшие листья и сучья, на которые они наступали; деревья, тянувшие к ним голые ветви; хмурое небо, на которое тщетно пыталось пробиться солнце; сельский колокол, меланхолически отбивавший часы; далекий монотонный звук рожка с карнавала, время от времени нарушавший вечернее безмолвие, — словом, все: звуки и тишина, одиночество и воспоминания о покидаемом мире — готовило их к долгому сну, все звало к смерти.
Они поднялись в дом и, не заходя в спальню Камилла, запертую со дня его отъезда, обошли все комнаты и попрощались с гостеприимным жилищем.
Когда они вошли в комнату Кармелиты, девушка распахнула окно и взяла Коломбана за руку.
— Я стояла на этом самом месте, — сказала она ему, — в тот день, когда уехал Камилл. Только тогда я поняла, как ненавижу его и люблю вас. В тот день, Коломбан, я порвала с жизнью и заключила договор со смертью… Но в ту самую минуту — простите мне этот грех, Коломбан! — я испытала эгоистичное желание: умереть вместе с вами!
Коломбан прижал девушку к груди.
— Благодарю! — только и промолвил он.
Они взяли розовый куст, который должен был проводить их в последний путь.
Однако на пороге Кармелита остановилась.
— Вот здесь, — сказала она молодому человеку, — я впервые узнала о вашей любви… Как только я смогла найти в себе силы и не броситься в ваши объятия в те полчаса, что вы оставались здесь?
Потом она указала ему на окно в коридоре.
— Отсюда я следила за вашей лампой, — призналась она, — и оставалась здесь до тех пор, пока горел свет в вашем окне.
Они спустились по лестнице. Кармелита улыбалась; молодой человек тяжело вздыхал.
— Сколько раз, — сказала Кармелита, — я выходила в темноту, не слыша собственных шагов, зато слышала, как громко стучит мое сердце! Смотрите! Вот по этой аллее я, словно тень, обыкновенно проходила к павильону и — если это было летом, вы спали с затворенными ставнями, но распахнутыми окнами — прикладывала ухо к ставню, надеясь услышать ваше дыхание. Почти всегда вы спали неспокойно, наверное, видели дурные сны, а я протягивала руки и, задыхаясь, готова была сказать вам: «Отвори, Коломбан! Я — ангел из розовых сновидений!» Скажите, милый друг мой, что тогда вас тревожило, кто являлся вам во сне?
И она подставила ему лоб для братского поцелуя. Потом оба вошли в павильон: Кармелита — первая, за ней — Коломбан.
Коломбан запер дверь на ключ и на задвижку.
Коломбан положил ключ на камин.
Спальня молодого человека превратилась в настоящую часовню.
Все цветы, какие только распустились в небольшой оранжерее, блестевшей стеклами в углу сада, когда солнечные лучи случайно пробивались сквозь облака, Кармелита перенесла в эту комнату.
Девушка задернула на окнах белые муслиновые занавески; камин она покрыла, словно алтарь, вышитой скатертью и расставила повсюду вазы с цветами.
Оставшиеся цветы она рассыпала по полу.
Комната стала похожа на усыпальницу.
Молодые люди сели на диван и проговорили целый час.
Наступил вечер. Они зажгли лампу.
Словно опасаясь, как бы не сорвался ее план, Кармелита то и дело порывалась встать и сходить за жаровней с углем в туалетную комнату рядом со спальней.