Однако подобная популярность в итоге сыграла с актером злую шутку. Лихой приелся зрителям настолько, что это поняли даже режиссеры и продюсеры картин. Его не перестали приглашать, но все чаще вместо главных ролей предлагали роли второго плана, а Олег, избалованный успехом, уже давно не хватался за все что ни попадя.
И, самое главное, критики на все голоса твердили, что Лихой – растиражированная бездарность, что он везде одинаков, что он понятия не имеет об актерском мастерстве и во всех фильмах играет самого себя. Олег злился, еще больше пил и все чаще жаловался на то, что он впустую растрачивает свою жизнь.
В конце концов он влип в скандал, закончившийся уголовным делом: напившись в клубе, стал приставать к одной из девушек и затеял драку с парнем, заступившимся за нее. Драка быстро завершилась в пользу актера: силы Олегу было не занимать, а юноша оказался тщедушен и слаб. Но еще он оказался сыном одного из чиновников в аппарате президента, и чиновник не позволил замять дело, которое в другом случае закончилось бы выплатой отступного – Лихой всегда так делал и не понимал, зачем нужно создавать проблему из обычных мужских разборок.
Но у отца юноши, попавшего в больницу с переломанными ребрами, носом и разорванным ухом, было другое мнение. Олег получил два года условно и притих, пораженный тем, что на его удаль молодецкую нашлась управа. Теперь он выпивал без прежнего размаха, устраивая вечеринки в своей огромной квартире, но все чаще заставал себя перед зеркалом с бутылкой в руках – одного.
Сергей взглянул на фотографию, хотя и без этого помнил актера в лицо.
В отличие от Даташвили Лихой был снят строго анфас. «Закладывает парень, и крепко закладывает, – определил Бабкин, оценив мешки под глазами и нездоровую одутловатость когда-то красивого лица. – Ладно, идем дальше. Кто там у нас следующий?»
Следующим оказался Сергей Иванович Сушков, сорокапятилетний чиновник. При взгляде на его снимок Бабкин испытал приступ классовой ненависти. Мелкое незначительное личико, круглая голова, насаженная на такое же круглое тело, словно поставленные друг на друга шары снеговика, и взгляд человека, убежденного в том, что он – важная государственная единица. «Спокойно! – сказал себе Сергей. – Может, фотограф его в неудачный момент подловил… гниду!»
Данных о Сушкове было меньше, чем о предыдущих фигурантах, но вполне достаточно, чтобы, изучив их, Бабкин пришел к выводу, что перед ним – типичный «прицеп». Сушков выбрался из администрации захудалого подмосковного городишки следом за своим начальником, Виктором Безиковым. Тот пробивался как танк или как мощный сорняк – молодой, нахрапистый, амбициозный мужик, предприимчивый и хваткий. Сушков следовал за Виктором рыбкой-прилипалой, решив, очевидно, раз и навсегда поставить на одну лошадь. Сергей Иванович был финансистом, а его начальник – юристом, и вместе они составляли неплохой тандем.
Они уходили в бизнес, возвращались на государеву службу, снова уходили ненадолго и снова возвращались, уже на новый уровень этой спирали, и в конце концов дороги их все-таки разошлись, когда Виктора Безикова со скандалом уволили с поста руководителя федерального агентства по управлению государственным имуществом. Сушков занимал при нем место в отделе управления информационной политикой, и после увольнения шефа его должна была ожидать похожая судьба. Однако новый руководитель не избавился от Сергея Ивановича, а лишь перевел его в подведомственную организацию, и Сушков возглавил федеральный центр с длинным названием, в котором фигурировали слова «компьютерные», «технологии» и «информационные».
«Риторический вопрос, – злобно думал Бабкин, глядя на фотографию Сергея Ивановича. – Откуда у тебя, Сушков, деньги на клуб Перигорского? Из какого кармана ты их вынимаешь, сытая твоя рожа? Какие откаты берешь, раз можешь позволить себе проводить здесь субботы в компании русалок?»
Он с отвращением отодвинул папку Сушкова и открыл «дело» последнего из четверых клиентов. Макар Илюшин не зря пришел к нему во время допроса Рокуновой, чтобы сказать, с кем придется иметь дело. Потому что с этим человеком они уже сталкивались раньше.
Аслан Коцба. «Мать его!» – прибавил мысленно Бабкин. Глава предприятия «Нефтепроект», небольшой фирмы, занимавшей неприметный особнячок в самом центре Москвы, в одном из старейших районов. Абхазец по национальности, окруживший себя в фирме исключительно родственниками – братьями, дядями, племянниками и прочими кумовьями.
Под особнячком, который деликатно прятался за старыми кленами, находился подземный гараж. В гараже имелась одна из самых полных в Москве коллекций раритетных автомашин. Иногда по ночам Коцба гонял в какой-нибудь из них по городу, но такое случалось редко. Обычно ему хватало того, чтобы спуститься вниз, погладить блестящий корпус какой-нибудь из своих игрушек, которые он никогда не называл тачками, походить вокруг них и вернуться в кабинет. Механики гаража не сомневались, что их шеф разговаривает с машинами. Возможно, так оно и было.
Илюшин и Бабкин столкнулись с ним при расследовании дела о похищении Виктории Стрежиной, и Сергею отлично запомнился этот угрюмый мужик с совиным лицом, недобрый и опасный. Бабкин был совершенно уверен, что доверять Коцбе нельзя, и заранее предвидел, какие трудности возникнут в общении с ним. У Аслана была своя мораль, которая, как предполагал Бабкин, имела мало общего с моралью большинства окружающих его людей.
Он в десятый раз подумал, что здесь нужен Макар с его умением быстро находить контакт с любыми людьми, и рассердился на себя за эту мысль. Что за ерунда, в конце концов?! Сколько еще он будет сидеть и причитать, что ему нужен Илюшин, что без Илюшина он не справится, что Илюшин больше него подошел бы для этого задания… Разозлившись окончательно, Бабкин подвинул к себе листок бумаги, быстро набросал план, состоящий всего из двух пунктов, и распорядился позвать к нему Аслана Коцбу. Это был человек, которого Бабкин меньше всего хотел бы сейчас видеть, и именно потому он начал с него.
* * *
– С тобой! проводит ночи тридцать первая весна! и без сомнения ревнует ко всему, бьет сте-е-кла!
Они спели уже четыре песни «Ночных снайперов», и Алька даже привыкла к сигаретному дыму, не желавшему улетучиваться в приоткрытое окно, чтобы быть там разодранным ветром, а тихо расползавшемуся по салону. В перерывах между песнями («Взвоем, девки, где же кружка», – сказала Вика) Алька по кусочкам рассказывала сочиненную на ходу историю, приправляя ее щедрыми деталями.
– …Она входит и застает нас, представляешь! У нее в руке сумочка такая лакированная, ярко-желтого цвета… Вот просто невыносимо желтого! И она смотрит на нас, открывает эту сумочку и начинает там рыться одной рукой. А я смотрю на нее и думаю: ну достань же ты пистолет и пристрели меня, чтобы все это закончилось, наконец!
– Ну ты дура! Лучше бы она мужа своего пристрелила!
– Ага! А кого бы посадили за его смерть, а? Таких людей, как она, в нашей стране за убийство не сажают. Всех собак на меня бы повесили, соображаешь? А я, знаешь, в тюрьму отчего-то не хочу.