Так что группе Министерства юстиции была поставлена задача максимально достоверно и «натурально» зафиксировать преступления, совершенные мятежниками против христианского населения города и окрестностей. Для чего группа была оснащена пятью фотоаппаратами. Кроме того, я обратился к Ханжонкову с просьбой выделить на две недели от каждого киноателье, которых в Одессе насчитывалось уже восемь, по одному оператору с кинокамерой.
(С Александром Алексеевичем Ханжонковым у нас вообще сложились очень неплохие рабочие отношения. За время войны его студия выпустила более сорока документальных сборников, журналов и художеств венных фильмов о войне, некоторые из них были «переданы в дар» союзникам и очень неплохо поработали на восприятие России среди простого населения Англии, Франции, а также САСШ, Испании, Швеции, Бразилии, Чили, Венесуэлы и многих других стран. А осенью 1915 года с моей подачи им была организована Киноакадемия, которая избрала его своим первым президентом. До премии «Оскар» (или как она там будет у нас называться) они, правда, еще не додумались, но пока нам всем было не до этого. А ежели не додумаются через пару-тройку лет — так и быть, подскажу…)
Смонтированный по итогам этих съемок в Царьграде сорокаминутный фильм мгновенно сбил волну истерического возмущения, поднявшуюся в «свободной прессе» (явно с чьей-то подачи) по поводу «зверств» русских войск при подавлении «возмущения мирного населения». Многие просто не смогли досмотреть его до конца, а кинозалы после сеанса нужно было отмывать от блевотины. После этого растерявшиеся газетчики принялись вяло обвинять нас в «издевательстве над зрителем». На что наши посольства ответили, что это не издевательства, а «свидетельства чудовищных пыток и зверств» и что предъявлены они европейской публике для того, чтобы она могла воочию увидеть, как вели себя те, кого «свободная пресса» столь яро кинулась защищать.
А 29 марта начался исход…
Строго говоря, он начался гораздо раньше. Да практически сразу после того, как в царьградском порту стали разгружаться транспорты с войсками. Первыми побежали офицеры Энвер-паши и активные участники мятежа. Все они стояли во главе наиболее организованных отрядов и потому успели неплохо прибарахлиться. К тому же у офицеров был заранее подготовленный путь отхода, а у остальных нашлось чем заплатить за место в фелюке и на что обустроиться на новом месте. Их побег оказал деморализующее воздействие на рядовых мятежников, и те тоже бросились спасаться от возмездия. А 29 марта с места тронулась основная часть мусульманского населения. Что мусульмане творили с христианами — видели все, и теперь не только убийцы боялись, что с ними поступят так же.
Большинство жителей бывшего Стамбула предпочли сначала бежать из города, а уж затем искать возможность переправиться на азиатский берег и добраться до земель, все еще находящихся под рукой Светоча Правоверных. По свидетельству очевидцев из гарнизонов, охранявших бывшие турецкие форты береговой обороны в проливах, к вечеру 29-го вода покрылась десятками тысяч людей, плывущих на азиатскую сторону. Люди удирали на фелюках, рыбацких лодках, самодельных плотах, связках хвороста, бурдюках, надутых воздухом, и даже просто вплавь. Время от времени на этом пути скорби происходили маленькие трагедии, распадались плохо сделанные плоты, лопались бурдюки, перегруженные рыбачьи лодки накатывались на чьи-то головы, но движение не останавливалось. По приблизительным подсчетам, в первую же ночь массового исхода на азиатский берег переправилось около двухсот тысяч человек. Командующий войсками, направленными на подавление мятежа, генерал Гуссейн Хан Нахичеванский (я сделал вывод из случившегося и специально назначил командующим мусульманина, но беззаветно преданного государю и России) приказал развернуть на азиатском берегу в местах массового скопления людей полевые кухни. Но многие беженцы шарахались от них, вернее от охранявших поваров русских солдат, и устремлялись на восток, под руку Светоча Правоверных, стремясь достигнуть благословенной земли как можно скорее. И несмотря на то что большинство из них были голодными и уставшими, люди шли, шли и шли к цели, сияющей вдали перед их мысленным взором.
Исход продолжался целую неделю. От побережья проливов и до новой линии соприкосновения войск, изменившейся после попыток турок атаковать прикрывавшие границу войска, было больше ста верст, и пройти их сумели не все. После окончания этого исхода нам пришлось собирать по обочинам дорог и троп и хоронить умерших — их было около сорока тысяч. Но это число ничтожно по сравнению с количеством смертей по другую сторону линии соприкосновения войск. То есть там, куда и устремлялись все эти люди. Дело в том, что там их никто не ждал. Турецкие власти оказались просто не готовы к прибытию такого количества беженцев — не было ни одежды, ни одеял, ни палаток, ни продуктов питания. Люди шли вперед, движимые надеждой и волей, держась из последних сил, но стоило им очутиться там, куда они так жаждали попасть, как силы оставляли их и многие умирали, просто присев на камень у дороги, чтобы передохнуть и успокоиться, потому что всё, дошли. Спустя четыре дня в полосе, занимаемой турецкими войсками, скопилось почти сто сорок тысяч трупов. И армия, раньше довольно вяло реагировавшая на происходящее, поскольку Энвер-паша считал беженцев предателями и тряпками, сорвавшими его блестящий план по возвращению Стамбула, вынуждена была принять меры. Ибо не только воевать, а просто существовать в смраде разлагающихся трупов было невозможно. Для беженцев развернули лагеря, но запасы одеял, палаток и продовольствия для них начали поступать только через неделю, поскольку армии вдруг стало не до этих лагерей. Ибо русские перешли в наступление. Спускать туркам с рук вероломное, поскольку оно произошло без объявления войны, нападение на нас я был не намерен… И стамбульские мусульмане, только что добравшиеся до цели, вновь оказались предоставлены сами себе. Они спали на земле и камнях и ели то, что нашли — мох, свежую молодую листву, кору деревьев. Когда линия фронта приблизилась, почти половина из числа тех, кто собрался в этих лагерях, были мертвы. Остальные побрели на восток, прочь от гяуров.
«Урегулирование неожиданных разногласий» с турками закончилось 22 апреля. Турция еще в прошлом году, после заключения мирного договора, вышла и из войны, и из Четверного союза, поэтому возникшие между нами и турками «недоразумения» теперь являлись только нашим с ними делом. Так что мы с турками не слишком церемонились. Им удалось уговорить нас оставить им Бурсу, но граница теперь проходила по самой ее окраине. Кое-где произошло «уточнение границ» по итогам последнего нашего наступления, отодвинувшее уже согласованные границы на расстояние от сорока до девяноста верст. Вдоль новой границы устанавливалась стоверстная демилитаризованная зона, в которую, к жутчайшей досаде турок, попадала и захваченная греками Смирна. И ко всем просьбам турок рассмотреть «вот этот конкретный участок в особом порядке» мы оставались глухи. Более того, на Турцию накладывалась контрибуция в размере двухсот миллионов золотых рублей, которую она должна была выплатить равными долями за двадцать лет; на каждый просроченный рубль ежемесячно начислялась пятипроцентная пеня.
Окрестности Царьграда обезлюдели. По последующим подсчетам, общее число гражданского населения в городе и на всей захваченной нами европейской части Турции составило не более двадцати пяти тысяч человек. На азиатской оказалось несколько больше — около шестидесяти тысяч. Но это были крохи. Город словно вымер. Множество домов стояли пустыми, с выбитыми окнами, с распахнутыми дверями. Все это производило настолько гнетущее впечатление, что посетивший вскоре развалины Николай II потребовал немедленного заселения этих земель. Мне с трудом удалось придержать его за штаны. Все надо было сделать по уму, чтобы у нас больше никогда не появлялось необходимости применять военную силу для сохранения в своих руках этой важнейшей для России территории.