– Я ухожу из Хольмгарда, – коротко сказал Ингольв. – Хоть меня и зовут Трудным Гостем, а все же я никогда не доставлял своим хозяевам столько бед, как ты мне. Ты плохо платишь за гостеприимство. Я видел тот нож в спине у финна и узнал его. Хоть тебя и не нашли, мне не кажется, что ты человек удачливый. Я не возьму тебя с собой. Слезай, да получше стряхни с себя сено. Еще до рассвета ты уйдешь из моего дома.
Не отвечая, Гуннар выбрался из-под сена и вслед за хозяином спустился вниз. Ингольв велел дать ему еды и другую одежду и проводил до ворот.
– Все же я благодарю тебя за гостеприимство, – сказал Гуннар на прощание. – И попрошу еще только об одном – не рассказывай никому, как я прятался у тебя под сеном.
Ингольв молча кивнул, и Гуннар без слов исчез в густой тьме. Летняя ночь коротка – ему нужно было успеть уйти подальше.
– Ха! – негромко воскликнул Вальбранд, послушав, как затих скрип воротной створки. – Можно убежать от врага, но нельзя убежать от позорной славы. Теперь у него будет новое прозвище – Сенный Гуннар.
Ингольв не ответил.
Поход пришлось ненадолго отложить – бояре не советовали оставлять Новгород, пока все не успокоится после событий с чудином и варягами. Вместе с Ингольвом собиралось уходить почти сорок человек, и серебряная казна Вышеслава заметно полегчала: в начале лета исполнялся год службы у многих, кто когда-то отплыл от берегов Норэйга и Свеаланда после схода льда. Отдать пришлось почти десять гривен, а перед новым походом это совсем нелегко. Но отказать Вышеслав не мог: к справедливой расплате за службу его побуждала и собственная совесть, и настояния матери. Вышеслав слишком недавно обрел мать после разлуки длиною во всю жизнь и не мог решиться отказать ей в чем-то.
Свой двор Ингольв поручил епископу: велел продать, а деньги прислать ему на остров Готланд, где у него были надежные знакомые. Челядь он отпустил на волю. В последние дни перед отъездом Ингольва Иоаким почти не отходил от него, и это было вовсе не лишним. Весь Новгород гудел недовольством, вслед за Коснятином веря, что именно варяги убили чудина, пришедшего к князю за помощью. Постоянное присутствие епископа не давало новгородцам задевать Ингольва, а иначе прощание могло бы превратиться в побоище.
На четвертый день после памятного разговора в гриднице Вышеслав зашел к матери. Княгиня сидела в горнице, опустив на колени вышивание, и смотрела куда-то перед собой.
– Отплыли, – уныло сказал Вышеслав.
Все эти дни он чувствовал себя виноватым перед матерью, хотя Приспей, Столпосвет и Взороч в один голос уверяли его, что поступить иначе было нельзя.
Княгиня молча кивнула, не глядя на нега Приглядевшись, Вышеслав заметил на ее щеке блестящую мокрую дорожку. Смутившись, он отвел глаза. Он не знал, в какой мере Ингольв Трудный Гость был дорог его матери, двадцать лет лишенной родины, мужа и сына, и все же ему казалось, что он предал ее саму.
– Так правда, что ты дала им серебра? – спросил он. – Зачем? Я же со всеми велел расплатиться. Гридям по гривне на восьмерых, и Винголу две гривны.
– Твой отец дал мне три села, и я вольна тратить свое серебро, как хочу! – немного резко ответила княгиня. – Я дала Ингольву денег, чтобы он мог в Ладоге купить себе корабль. Он хочет вернуться на родину. Ах, как я хотела бы поехать с ним! – вдруг воскликнула Малфрида и закрыла лицо руками. – Ведь у меня и у него одна родина – Уппланд, озеро Лег! А здесь я одна, я покинута мужем, и даже мой сын не хочет меня слушать!
– Ну, матушка… – виновато говорил Вышеслав. Подойдя, он хотел обнять ее за плечи, но не смел – слишком недавно он узнал ее и не привык еще к тому, что эта красивая женщина со строгим белым лицом – его мать.
– Как же одна? А я?
Княгиня опустила руки, и лицо ее было спокойно, даже следы слез исчезли. Глядя через окошко на полоску серого неба, она тихо заговорила на северном языке, повторяя стихи, которые сами сложились сегодня в ее сердце.
Тяжкие вести: изгнан
Конунгом клен секиры. [110]
Пир валькирий [111] готовит
Волка отец ненасытный. [112]
Скоро изведала тяжкие
Горести липа запястий. [113]
Навек потеряла радость
Мать дробителя злата. [114]
Малфрида перевела взгляд на сына. Вышеслав тревожно-виновато смотрел ей в лицо. Он ничего не понял. Он не знал даже этого языка, языка своих предков по матери. Он был чужим ей. Чем же он теперь мог ее утешить?
На другой день после отплытия варягов епископ Иоаким, взяв несколько человек из своей челяди, пришел на Ингольвов двор – посмотреть, не нужно ли чего прибрать, перед тем как объявлять о продаже. Их ждала неприятная находка – отвязанная собака выла под закрытыми воротами, а в клети, где жила челядь, лежал холоп по прозванью Борода, с перерезанным горлом:
Епископ велел зарыть его потихоньку и не болтать об этом. Кто бы ни был виновником – смерть холопа не такое дело, чтобы поднимать шум. Умный Иоаким понимал – добиваясь осуждения неизвестно кого, он вызовет много новых ненужных смертей. Новгородцы недолюбливали наемную варяжскую дружину, в полезности которой усомнились за долгие годы мирной жизни. Промолчать епископ посчитал меньшим грехом. Помолившись над незаметной могилкой холопа, Иоаким молился и о том, чтобы эта смерть была, последней и чтобы распря чудинов и варягов больше не давала дьяволу радости.
Теперь нужно снова рассказать о Загляде. После того как Асмунд Рейнландский приходил к Милуте мириться, Загляда думала о Снэульве весь вечер и утром, проснувшись, сразу вспомнила о нем. И одна мысль о том, что просто пришел новый день, наполнила ее неведомой прежде радостью, такой бурной и горячей, что оставаться без движения было невозможно. В доме было еще тихо, на лавках, на полатях и на полу разнообразно сопели и похрапывали во сне челядинцы. Загляда тихо поднялась, умылась и принялась выгребать вчерашнюю золу из очага. Это было вовсе не дело хозяйской дочери, но Загляде хотелось хоть чем-то себя занять. За работой она то и дело поглядывала на тот угол стола, где вчера сидел Снэульв, и невольно улыбалась. И вся эта клеть с бревенчатыми стенами и черной, закопченной кровлей казалась особенной и прекрасной, потому что вчера здесь был Снэульв и под этой кровлей остался его неуловимый след. Подойдя с тряпкой протереть стол, она сначала провела ладонью по доске, которой вчера касались его руки, насмешливо фыркнула, удивляясь собственной глупости, но радость играла в ней яркой радугой. Что бы ни принималась делать Загляда – чесала косу, подавала отцу умываться, мешала кашу, – все мысли ее были заняты вчерашними гостями, и ей хотелось петь на все лады непривычное, чудесное имя молодого варяга.