– Да иди же ты, горе мое! – восклицала девочка взрослым голосом, подражая матери, останавливалась через каждые пять шагов, чтобы подождать братца.– Смотри, полдень вот-вот, а нам еще сколько до берега идти! Не успеем к полудню, батя забранится!
Мальчик обернулся на ее голос и шагнул вперед, но споткнулся о жерди старой, разбитой мостовой и упал, выронив лукошко, и тут же с готовностью заревел. Девочка горестно и негодующе охнула, а Загляда подбежала к мальчику и попыталась поднять его.
– Ну, будет, будет! – уговаривала она его, стараясь заглушить обиженный рев. – И вовсе ты не ушибся, нечего здесь и плакать! Такой большой, уже отцу помощник, а ревешь!
Она хотела поставить его на ноги, но мальчик не вставал, а предпочитал висеть у нее на руках. Загляда скоро устала держать его и посадила обратно на мостовую. Этих брата и сестру она неплохо знала. Их отец, Середа-корабельщик, работал в дружине [131] Тормода и нередко бывал у них.
– У-у, коленка! – размазывая рукавом слезы по лицу, прогудел мальчик и поддернул обтрепанный подол рубахи; показывая красноватое пятно содранной кожи.
– Чего там? Даже и крови нет! – презрительно сказала девочка, поставив свой кувшин рядом с лукошком на землю. – Тебе бы только реветь! У, рева-корова! Теля беспортошное!
– Больно! Тебе бы так! – обиженно буркнул мальчик в ответ.
– Вон подорожник – сорви ему! – Загляда показала девочке на зеленые, присыпанные пылью листья под ближним тыном.
Девочка принесла листок, подолом своей рубахи стерла с него пыль, поплевала на него и приложила к коленке брата. Ей не в первый раз приходилось его лечить.
– А вопит – будто режут его! – со взрослым пренебрежением делилась она с Заглядой. – С ним куда ни пойдешь – расшибется или уразится [132] . Вот, горе наше! Бабка правду говорит: нам его в люльке кикимора подменила!
– Сама ты кикимора! – всхлипывая, отозвался братец.
– Да пойдем же скорее, батя голодный на берегу сидит!
Спохватившись, девочка подняла с земли свой кувшин, другой рукой сунула брату его лукошко.
– Вместе пойдем – мы тоже на вымол, – сказала ей Загляда. – Что же – батя ваш и обедать домой не ходит?
– Нет, уж дней с пять, – степенно, как взрослая, стала рассказывать девочка. За сообразительность ее прозвали Догадой, и Загляда знала, что Середа-корабельщик больше жалует дочку, чем непутевого сынка. Данное при рождении имя его давно забылось, и по вечному присловью матери «Горе ты мое!» сынишку корабельщика так и звали – Горюшко. – Тут есть один купчина новгородский, он за море хочет плыть, в тот город, где сам свейский князь живет, и на зиму там остаться, – по пути рассказывала Догада. – Перед князем-то чужим ему неохота осрамиться, а ладьи по морю ходить у него нету. Вот он и велел шнеку построить большую, новую, да торопит с работой!
За разговором они вышли на берег Волхова. Перед ними была полоса пристани, где стояли, привязанные ко вбитым в землю столбам, ладьи и лодки. Иные были вытащены на берег и чинились, вокруг других кипела работа, купеческие тиуны принимали или грузили мешки и бочонки.
Путь Загляды, Спеха и детей лежал в самый дальний конец пристани, где стояли варяжские ладьи, во множестве в конце весны пришедшие из-за моря. Здесь были узкие ладьи с низкими бортами, которые только к штевням на носу и на корме круто поднимались. Носы их были выкрашены в разные цвета, на верхушках мачт виднелись отлитые из бронзы флажки, показывающие направление ветра. Эти корабли напоминали ловких и стремительных рыб, даже в неподвижности их видна была сила. Другие были пошире, предназначенные для перевозки больших грузов и не такие быстрые.
Дальше всех, почти у Малышевой горы, виднелись три длинных корабельных сарая. В них стояли три боевых корабля, на которых плавал время от времени сторожевой отряд из Новгорода, охранявший путь в низовьях Волхова до самого выхода в Варяжское море. Эти три корабля в Ладоге называли княжескими. Приплывая из Новгорода на небольших речных стругах, варяжская дружина здесь пересаживалась на морские корабли и на них выплывала в Нево-озеро. И не кому иному, как Тормоду, было доверено следить за сохранностью княжеских кораблей и чинить их. В этих же сараях Белый Медведь хранил свои инструменты, доски, кузнечный товар и все прочее, нужное ему и его дружине для работы.
Почти позади всех стояла на берегу у самой воды узкая ладья с ровными низкими бортами, длиной на вид шагов в двадцать. Нос ее был выкрашен красной и белой краской, а на штевне виднелась ястребиная голова. По бортам тянулись резные узоры из сложного переплетения лент со звериными лапами. С одной стороны борт у нее был изрублен топором и носил следы начатой починки.
Возле самых сараев на берегу вытянулся остов другой ладьи, похожей на первую, но еще не достроенной. Возле него виднелось немало людей: одни подносили доски, другие крепили их железными скобами на борта, раздавался звон молота, забивающего заклепки. Тормод часто говорил, что его рабочий молот происходит прямо от Мьельнира [133] , которым Тор побеждает великанов.
Голос Тормода был слышен еще издалека: в горячке мешая русские слова с варяжскими, он кого-то разгоряченно бранил, кого-то наставлял, кому-то указывал.
Подойдя ближе, Загляда разглядела в куче людей возле остова ладьи и его самого. Тормод держал край доски, которую нашивали на борт, показывая, как надо ее устраивать. На нем был кожаный передник, белые брови стояли дыбом. Середа тоже был рядом и помогал норвежцу.
А рядом с Тормодом налегал на конец доски еще один человек, которого взгляд девушки разом выхватил из общей кучи, – молодой, худощавый, с серебристыми прядями волос, закрывавших опущенное лицо. Но она и так его узнала и подняла рукав к лицу, тихо смеясь про себя, уверенная, что это он – тот самый, из-за которого Спех не хотел пустить ее в гости к варяжскому купцу. Она даже не удивлялась тому, что он оказался на пристани – она верила, что сама богиня Лада [134] посылает его на ее путь.
– Ты чего смеешься-то? – озадаченно спросил Спех и проследил за ее взглядом. – Ну, четыре мужика с одной доской ратятся [135] … Ой, Мати Макоши! Никак давешний бешеный волк!
Непокорную доску укрепили, светловолосый парень разогнулся, и Спех увидел лицо своего обидчика. Тут и Снэульв их заметил. На миг он застыл, словно не верил своим глазам, а потом широко улыбнулся и спросил что-то. Середа и Тормод разом обернулись, белые брови Тормода взметнулись вверх.