И после того как умолк Твердовек и затих перезвон позолоченных струн, все взоры разом устремились к белой фигуре под покрывалом. Она, Огнедева, солнце, золотое ожерелье, предмет спора богов, стояла сейчас здесь, возникнув из слов древней сокровенной песни! Над толпой взмыл гул потрясения, передние ряды упали на колени, за ними и остальные.
Дивляна не видела этого сквозь покрывало, но и сама едва стояла на ногах. Еще в самом начале обряда она поняла, как нелегко приходилось все эти годы ее сестре Яромиле и почему та иногда проговаривалась, как мечтает о том дне, когда кто-нибудь избавит ее от чести быть Девой Альдогой и даст возможность жить обычной человеческой жизнью. Под паволокой Дивляна не видела даже земли, по которой ступала. Добролюта и Мечебора привели ее под руки и поставили: она не знала, где она и кто тут с ней, но чувствовала присутствие множества людей, и ей было от этого неловко, тревожно. Эти люди, невидимые для нее, казались тысячами бесплотных духов, обступивших ее со всех сторон. Под покрывалом, отделявшим ее от рода человеческого и от всего земного, она, казалось, утратила даже тело и стала просто душой, свободной, одинокой и насквозь прозрачной перед взорами богов.
Дивляна слушала песнь об Огнедеве, всем существом ощущая, что речь идет о ней. Это она томилась в темном мрачном подземелье рядом с могучим угрюмым чудовищем. Это ее несла вверх молодая олениха, за нее с оленихой сражался могучий орел… И вот она вновь в подземелье, снова ждет освобождения…
Миг — и покрывало взлетело вверх! Свет и воздух обрушились на Дивляну, оглушив ее, и она пошатнулась, невольно закрыла лицо руками. Ее тут же подхватили и не дали упасть, а вокруг раздался мощный многоголосый вскрик. Чьи-то руки мягко отвели от ее лица ладони.
— Погляди на людей, Огнедева, не бойся, — услышала она смутно знакомый женский голос, звучавший по-матерински тепло и заботливо. Показалось, что это говорит сама Небесная Елень, привыкшая заботиться о своей дочери, священном сокровище вселенной.
Дивляна осторожно раскрыла глаза и глянула вперед. И первое, что она увидела, было сияющее ожерелье — гривна, обруч из чистого золота, украшенный знаками огня и солнца. Гривна лежала на каравае хлеба, каравай — на вышитом рушнике, а доску с рушником держали две жрицы, Девясила и Родоча, одетые в торжественные наряды с высокими рогами, почти как у той оленихи.
— Сим даю тебе имя — Дева Ильмера! — раздался рядом голос Небесной Елени, а вернее Добролюты. Старшая жрица медленно обошла три раза вокруг застывшей Огнедевы, окропляя ее водой с пучка священных трав. — Будь солнцем нашим, храни благополучие наше, дай умножения родам нашим, приплода стадам, нивам обилья, водам тишину!
Закончив, она передала кому-то из жриц горшок с травяной водой, с благоговением взяла ожерелье и возложила его на грудь новой Огнедевы.
Как во поле травы шелковые,
Лели-лели, травы шелковые!
— запели жрицы. Народ, немного опомнившись, начал подпевать, притопывать, прихлопывать; жрицы взялись за руки и пошли вокруг Девы Ильмеры, не наступая на священное полотно, предназначенное только для нее. Словеничи тоже подали друг другу руки и повели свой круг, гораздо более широкий.
В подвосточной той сторонушке,
Лели-лели, той сторонушке,
Стоит высока красна горушка,
Лели-лели, красна горушка,
Как на той ли да на горушке
Ходит сама Лада-матушка,
В жемчуга убрана скатные,
Облечена белым облаком,
Убрана да часты звездами,
Подпоясана да утренней зарей…
Дивляна, не помня себя, подняла глаза — чудилось, что само небо, само солнце ходят вокруг нее в священной пляске, и там, на небесах, кто-то подпевает и притопывает в лад… Небо… Ильмерь — Небесное озеро, как его называют чудины, Дева Ильмера — Небесная Дева. И теперь это она, земное солнце словенского племени. Ожерелье непривычно давило на грудь, но не это было важно. Вместе с ним на ее сердце легли надежды и мольбы сотен и даже тысяч людей — тех, кто видел ее сейчас, и тех, кто не сумел дожить до ее появления. И себя она отныне чувствовала не прежней земной девушкой, бойкой, пылкой и немного легкомысленной дочерью Домагостя и Милорады, — все земное куда-то ушло, осталась Огнедева, дитя Всебога и Лады. У нее не было никаких собственных чувств и желаний, а только стремление нести благо этим людям. Она была словно сосуд божественной благодати, посланный роду человеческому, и осознавать это было не трудно — если не позволять себе вспоминать о прежней человеческой жизни. Яромила, случись она тут, могла бы сказать ей, что это пройдет, когда закончится обряд, и что она сможет жить почти по-старому до следующего велика-дня. Но Яромилы тут не было, и Дивляне казалось, что это новое состояние теперь останется с ней навечно, что она никогда не вернется к себе прежней…
Ты, родная Лада-матушка,
Лели-лели, Лада-матушка,
Обряди твою ты доченьку,
В красоту да несказанную,
Чтоб краса та — ярче золота…
Она смотрела в толпу, почти не разбирая лиц и видя только кружение фигур, по-праздничному одетых в белые рубахи, обильно украшенные вышивкой красными, желтыми, зелеными, черными и синими нитями.
Но вдруг что-то привлекло ее внимание. Что-то такое, чего здесь не должно было быть…
Проталкиваясь сквозь ликующую толпу, к ней приблизился брат Велем, сын Домагостя. Он один не ликовал, и мрачное, с выражением упрямого вызова лицо резко выделяло его в толпе словеничей; хорошо, что на него никто сейчас не смотрел. Под настойчивым взором брата Дивляна быстро очнулась и вспомнила, кто она такая и что с ней недавно происходило. И от души порадовалась, что хоровод словеничей, каменная вымостка и белое священное покрывало, на которое нельзя ступать никому другому, не позволяют ему подойти к ней и защищают от гнева рода, от которого она было попыталась сбежать.
Единственный, кто бурно обрадовался, так это Нежата. Прибыв в Словенск, он ожидал найти там любимую Тепляну и чрезвычайно удивился, обнаружив в священном кругу вовсе не ее, а среднюю воеводскую дочь. Его одного осчастливила мысль, что его невеста была и остается в безопасности, а вся суматоха поднялась ради другой. Но горячее возмущение поступком Вольги от этого не уменьшилось, и он стоял в первых рядах ладожской дружины, готовый немедленно броситься на похитителя.
Однако того нигде не было видно, да и к сестре-беглянке подойти сразу Велем не мог, отделенный от нее шумной толпой. И о чем с ней говорить, когда она стоит на священном полотне, месте богини, со священным ожерельем Огнедевы на груди? Сейчас можно только кланяться ей, и то если сочтут достойным. Поэтому пришлось ждать окончания обрядов, довольствуясь обществом не очень-то приятных собеседников, а именно старейшины Вышеслава и его близких.
Вышеслав почти сразу заприметил, что в толпе словеничей появилось новое важное лицо — один из Домагостевых сыновей. А может, подсказал кто из многочисленных и глазастых родичей. Подойти самому к неженатому парню Вышеславу не позволяло достоинство, но он тут же послал к приезжему своего сына Горислава с приглашением поговорить. Велем, оглядываясь на новоявленную Огнедеву, приблизился и поклонился одному из здешних лучших мужей, своему дальнему родичу.