От каждого блюда Суксу-эмаг брала лучшие куски или несколько первых ложек и клала в большую миску, стоявшую перед головой «милого Охто». Лохи держал на коленях кантеле, чтобы веселым пением услаждать дух медведя.
Будь поласковее, корба, [28]
Благосклонною будь, чаща,
И к охотникам-мужчинам,
И к охотничьим собакам!
Лес, на кантеле сыграй нам,
Покукуй, кукушка, в чаще,
Чтобы звери золотые,
Чтоб серебряные звери
Замерли под елкой пышной,
В можжевельнике красивом!
Пока хозяин пел, Селяня выбрался из-за стола, отставив свой берестяной кубок, пролез на свободное пространство перед очагом и стал приплясывать, подражая движениям медведя. Повизгивая от радости, четыре девушки запрыгали вокруг него, изображая не то зайчиков, не то лисичек, не то куниц.
Миэликки, [29] хозяйка леса,
Женщина с лицом пригожим,
Приготовь-ка мне добычу,
Поднеси-ка мою долю!
В чаще синей, глухоманной,
На цветном холме высоком,
Выпусти ты золотого
И серебряного зверя!
Пусть бредут навстречу мужу
Светлому, под стать березе!
Селяня по очереди ловил скользящих вокруг него «лисичек» и каждую целовал, и они охотно обвивали его шею руками на зависть всем остальным парням. Тем более что старшие смотрели на это со снисходительным и даже довольным видом: «поминки по медведю» и положено сопровождать любовными песнями и играми. В прежние века нойд, облаченный в медвежью шкуру, на медвежьем пиру обладал молодыми женщинами рода, чтобы взамен убитого «хозяина леса» вызвать к жизни еще множество зверей. Потом на место Селяни выходили в круг другие парни, потом жена Лохи, отобрав у Хелли младенца, силой вытолкнула ту в круг и велела танцевать. Та влетела прямо в объятия Эльвира, так что они вместе чуть не упали на стол — последние оладьи-снежники прыснули с блюда в разные стороны, и голова медведя закачалась, будто тоже хохотала. И никто не заметил, как Ильве, уворачиваясь от ловящих рук Селяни, проскользнула между родичами к двери, потом в сени, потом наружу — и он за ней. Закончилась погоня где-то в избе Хелли, сейчас пустой, и обратно к пирующим охотник и добыча вернулись не слишком скоро.
Веселились долго, пока не закончилось угощение и мед и пока и гости с хозяевами не уснули, кто где нашел себе место. Наутро ловцов снова накормили овсяными блинами и обжаренной медвежатиной с брусникой, а потом Лохи повез медвежью голову и лапы хоронить в особое тайное место, где находили последнюю берлогу все убитые родом «большелобые». А ладожане тронулись в обратный путь, чтобы успеть к ночи. Стало их на одного меньше, зато на волокуше они везли, сменяя друг друга, половину медвежьей туши и свежую шкуру. Витошка щеголял новыми шерстяными чулками, которые достала из ларя с будущим приданым Леммикки, и поршнями, подаренными Ярко, а на голове у Эльвира красовалась новая меховая шапка, сшитая Хеллей. Веселее всех выглядел Селяня. Он мог гордиться победой, одержанной его «стаей». Но, видно, у него были еще какие-то причины для радости, потому что он даже на ходу распевал песню своей чудинской бабки:
Дева чудная, лесная,
Дочь полночного покоя,
В долгих сумерках сидишь ты,
Нитки для силков прядешь ты.
Нитку протяни по рекам,
Через синие просторы,
Чтобы все зверье лесное
Вдоль нее скакало бойко…
Воспоминаний и разговоров о поединке с медведем хватило надолго, и в первые вечера после возвращения на займище скучать не приходилось. У ловцов вошло в обычай каждый раз, принимаясь за ужин, откладывать несколько кусочков мяса в плошку для Бежана — еще сорок дней его дух будет приходить в свое последнее жилище. Эти дни Селяня теперь считал, делая зарубки на палочке. Зарубок набралось уже десять или одиннадцать, как недавнее происшествие получило продолжение.
Однажды, когда в ранних сумерках ловцы вернулись к займищу, неся подстреленных куниц и лисиц, возле закрытой и подпертой от зверья двери обнаружился сидящий человек. Услышав скрип снега под лыжами, он поднял голову, и ладожане узнали Пето. Выглядел он изможденным и усталым.
— Ты чего сидишь? — охнул Терпень, старший в этой четверке.
— Никого нет, — устало ответил Пето, поднимаясь, и поклонился. — Терве! [30]
— И ты будь здоров. Чего в дом не зашел?
— Никого нет, — повторил Пето, будто забыл все прочие слова. — Дверь закрыта.
— Так это от зверей закрыта, а ты нам друг и почти брат — на «большелобого» вместе ходили. Ну, как ваши?
Вскоре вернулся с остальными парнями Селяня. Войдя в дом, он сразу увидел на скамье Пето, переменился в лице и охнул:
— Что, опять?
Он подумал, что на смену прежнему явился другой медведь-убийца. Правда, он не возражал бы против новой схватки, если она даст случай еще раз повидаться с Ильве.
— Опять, — подтвердил Пето. После долгого бега по снегу его сморило в тепле, и он с трудом удерживал голову прямо, а глаза открытыми. — Только теперь это не «большелобый». Это был сам Тарвитта.
Оказалось, что дней через десять после победы над медведем в Юрканне снова явился бессовестный жених. Дескать, люди говорят, что домочадцев покойного Кульво одолевает злой лембо [31] в образе медведя и уже погубил несколько человек. А он, Тарвитта, зная, что самый лучший охотник Юрканне, то есть Кульво, уже мертв и не может заступиться за семью, явился на помощь. Он, Тарвитта, тоже славный охотник на медведей, а главное, от нойда Хаттары, брата своей матери, получил особый амулет, способный лишить лембо силы.
Однако его предложение почему-то не вызвало в хозяевах благодарности. Вся семья собралась перед домом, куда вовсе не приглашали незваного гостя.
— И у тебя хватило наглости явиться сюда! — возмутилась Суксу-эмаг. — Ты и твой Хаттара сами наслали на нас этого мес-ижанда. Он погубил Сампи и убил бы меня, если бы не наша бедная Йокси, собаченька наша дорогая! Он задрал нашу телку и еще какого-то человека, кого мы не знаем. И все это устроили вы! Но ты можешь убираться в Туонелу [32] с твоим амулетом! Мес-ижанд уже убит, и голова его похоронена! Проваливай отсюда!
— Кто же, хотелось бы знать, сумел справиться с таким зверем? — Тарвитта, побледнев от досады, сжал в кулаке свой амулет — клочок медвежьей шерсти с какой-то косточкой, плотно обмотанный красным ремешком. — Уж не ты ли, женщина, забила его пестом?