— Ну, ты чего? — Стейн сзади взял ее за плечи, чувствуя, что она рассержена и обижена. Велемила дернулась, но не очень сильно. — Я чем виноват? Что я могу сделать?
Что он может сделать? Не ехать с дядей? Но ради чего ему рвать с ближайшим родственником? Если бы он мог посвататься к Велемиле, но ведь он не может, к обрученным не сватаются. У него здесь ничего нет… и не будет.
Велемила обернулась и уткнулась лицом ему в грудь. Из глаз катились слезы, сердце рвалось от боли. Стейн обнял ее и прижался лицом к ее волосам, но ничего не сказал. Ему было нечем ее утешить. Эта странная любовь соединила их вопреки рассудку и без малейших надежд на счастье. Они знали об этом оба, знали с самого начала, и все же полезли в огонь, еще не догадываясь, как больно он может обжечь. Поначалу это казалось игрой, шуткой, делавшей еще веселее игрища и гулянья. Смеясь, они бросились в омут головой, а когда поняли, как далеко зашли, — было уже не выплыть. Они неосторожно позволили своей любви вырасти и завладеть душами целиком, и вот хмельной мед превратился в яд, наполняющий сердце острой болью. А они даже не имеют права показать, как им больно.
— Если я брошу дядю и останусь, я буду совсем никто, — сказал Стейн, догадываясь, о чем она думает. — И тогда мне будет не на что надеяться. А если мы уедем… Мы раздобудем еще больше богатства, и, может быть, тогда…
Когда — тогда? Сколько бы богатства они ни раздобыли, Стене никогда не сравняться с плесковским князем. И Домагость не возьмет слово назад — и так-то едва скрепили ненадежный мир, едва сумели залатать обиды, которые могли бы привести к войне между плесковскими кривичами и волховскими словенами, разорению Ладоги, гибели Витонежичей и торжеству Вышеслава. И зная об этом, даже на побег Велемила не посмеет решиться. Дивляна когда-то решилась… Тогда все обошлось, но младшей дочери мать потом постаралась втолковать, как много зависит от ее послушания.
Дивляна как-то справилась. Любила Вольгу, но вышла за Аскольда, живет, дочку родила, а может, и еще кого — время-то идет. Она смирилась и, наверное, счастлива. Но Велемила сознавала, что не желает себе такого счастья! Однако делать нечего. Нет у Домагостя еще одной дочери, чтобы предложить ее Вольге взамен.
В ближайшие дни Вестмар не уехал — воевода не жалел сил, чтобы рассеять его обиду, предлагал в утешение любую другую невесту из своей родни. Вон, у Братомеричей еще девок с десяток, одна другой резвее да румянее. Но Вестмар другую не хотел — рядом с Яромилой прочие девки казались серыми камешками из Волхова рядом с золотым перстнем, и взять другую для него было все равно что перевалиться с перины на солому, по северной поговорке.
— Нет уж, лучше я теперь на Олкоге куплю себе красивую хазарскую пленницу! — говорил он Домагостю, скрывая досаду. — Там, если я успею договориться с продавцом и передать деньги, никакой конунг не явится и не скажет, что она приняла его кольцо еще три года назад!
А князь Ольг не забыл обещания возместить Вестмару обиду. И когда Велемила услышала, что он предлагает, она подумала, что рано разуверилась в своей удаче.
Месяц березень заканчивался, начались весенние велики-дни в честь Лели и Ярилы. Сначала прошел Лельник — девичий праздник, когда сама Велемила, в нарядном уборе, в беленых вышитых рубашках и первых цветах, сидела на пне в березовой роще, а ладожские девушки водили круги вокруг нее и по очереди подносили цветы и угощение, которое потом все вместе и съели. Через день был Ярила Вешний — со всей Ладоги скотину в первый раз выгнали на луга. Разодетый по-празничному народ ликовал — за зиму стадо не только не убавилось, но даже возросло. Еще до зари парни с новым баяльником — самым младшим сыном Святобора, Векославом, иначе Векошей, избранным взамен женившегося Селяни, — обходили дворы, собирая скотину и заодно крашенные в желтый и красный цвет яйца. Этими яйцами каждый хозяин сперва оглаживал скотину по лбу и по хребту, чтобы была гладкая и полная, как яйцо, а потом складывал в корзину. Парни играли на рожках, пели песни, и стадо, а с ним и толпа, возрастали от двора ко двору. Ярко светило весеннее солнце, и воздух был полон особенным весенним духом, дыханием Ярилы, который молодым дает силу и неутомимость, а старым позволяет хоть ненадолго почувствовать себя молодыми, у которых все еще впереди и которым судьба приготовила много радости. Широкий синий Волхов, отражающий голубое небо, яркая свежая зелень по берегам, беленые рубахи, красная вышивка, пестрые пояса, веселые улыбающиеся лица, мычание коров и блеяние овец, гудение рожков и пение — все в этот день говорило, что весна пришла по-настоящему, что кончена зима, темень, холод, вязкий снег под ногами, тяжелые кожухи и душный дым, впереди много простора, солнца, тепла, веселья.
Ближе к вечеру устроили пир — тут же, на выгоне. Сидели прямо на траве, ели и обменивались крашеными яйцами, катали их с горки — чье дальше всех укатится, тот и забирает яйца всех игроков. Девушки под предводительством Велемилы водили круги: простые и сложные, то змейкой, то еще как-нибудь, пели песни.
Вестмар сидел возле Домагостя — воевода, дорожа старым знакомым, всячески подчеркивал, что хоть породниться им не суждено, он все-таки ценит его не менее, чем родичей. Тут же устроился на траве и Стейн, не сводя глаз с Велемилы, возглавляющей вереницу нарядных девушек. В вышитой рубахе, с огромным венком на голове, почти закрывшим лицо, она плясала без устали, вертелась, вела длинную цепочку подруг, которые издалека все казались красавицами, заворачивала то так, то этак, будто какой-то неутомимый и причудливый дух. Даже Яромила, которая сама все это проделывала много лет подряд и обучила младшую сестру всем премудростям баяльницы, наблюдала за ней с любопытством и горделивой улыбкой. Это зрелище могло порадовать любого, но Стейн провожал Велемилу глазами и чувствовал неутихающую боль, будто занозу в сердце. Как счастлив он был бы в этот светлый теплый день, в ожидании долгой выгодной поездки с дорогими товарами, если бы не она! А теперь все утрачивает цену, все отравила потеря — потеря того, что никогда и не могло ему принадлежать…
Задумавшись, Стейн не сразу разобрал, что разговор рядом идет о нем. К Домагостю и Вестмару подсел Одд Хельги — в зеленой шелковой рубахе с золотым шитьем, с блестящими под ярким солнцем золотистыми волосами, нарядный и оживленный. Он принес и своего сына, и мальчик веселился, будто вырос на этих руках, лепетал, что-то увлеченно рассказывая, и Ольг кивал, улыбаясь, хотя не мог понять ни слова — Огник пытался говорить с ним по-словенски.
— Я понимаю твои опасения, Вестмар, ты боишься, что честь твоя задета и потому тебя может покинуть удача, — говорил Одд, расположившись рядом с двумя достойными мужами на траве. Яромила забрала у него ребенка и подала взамен резной, Велемовой работы, ковш с пивом. — Я не могу пока дать тебе новой невесты, достойной тебя, но я могу возместить тебе ущерб чести и удачи. У тебя ведь есть племянник, сын твоей сестры. — Взгляд Одда переместился на Стейна, сидевшего на склоне пригорка. Рядом с ним развалился Селяня, накрыв шапкой глаза от солнца и выражая всем видом полное блаженство. — Я слышал, что Стейн сын Бергфинна — достойный человек, несмотря на молодость. Как я понял со слов моего родича Хакона, в походе на финнов Стейн проявил себя отважным в битве и мудрым в совете, и мой родич Хрёрек держится о нем наилучшего мнения. Что ты скажешь, если я предложу ему войти в мою дружину и стать моим человеком? А уж я позабочусь, чтобы и слава, и состояние его всячески умножались.