— Прямо не верится!
— Уже можно? — подала голос из-под паволоки Краса.
— Можно, можно! Давай, придержу.
Кунота помогла ей выбраться из-под белого шелка и по привычке заботливо свернула его. Краса огляделась.
— Ох, девоцьки! — Убедившись, что чужих рядом нет, она окинула взволнованным взглядом лица подруг. — А цьто это за баба была, цьто меня за руку держала?
— Здешняя одна. Старая, морщинистая, глаза закрыты. Слепая, что ли?
— Как она взяла меня за руку — девоцьки, цьто со мной сделалось! — От волнения Краса опять начала сильно «цокать», хотя обычно, по приказу Велема, старалась говорить по-словенски правильно. — Будто огонь побежал по жилоцкам и от меня цьто-то к ней потекло, такое яркое, светлое, и цьую, будто вся душа моя, что за ней есть, настежь раскрывается! Эта бабка, знать, сильная волхва!
— Да тут все волхови. Других, должно, не держат. Ты бы видела, какое святилище тут. Я думала, наша Перынь — сама Мер-Гора, а тут такое… да вон, хоть в заволоку глянь.
Сквозь маленькое оконце был хорошо виден внутренний двор, частый круг столбов, девять каменных очагов и идол Матери Земли. Выглянув, Краса охнула. Ей-то не приходилось бывать даже в Перыни, и внушительный вид старинного голядского святилища поразил ее до глубины души. Казалось, они попали прямо в гости к богам!
Ладожане могли бы радоваться, что их приняли в святилище и даже предложили им такое удобное жилье, какое они и не надеялись найти в дороге. Между тем Велем ни о чем так не мечтал, как о возможности побыстрее убраться отсюда. Но Радим не позволил бы им уйти раньше уговоренного и сам не уходил. У него было триста человек дружины, и она заняла все подножие Числомерь-горы, так что выбраться отсюда мимо них было невозможно. В святилище ладожане оказались как в осаде. Радим ждал, пока посланные к Станиле вернутся и передадут, что князь смолян и кривичей одобряет все случившееся. До тех пор он решил не спускать глаз с Огнедевы, чтобы иметь возможность, если что, точно указать Станиле ее местонахождение. Если бы он удовлетворился достигнутым и ушел, то Велем в тот же день простился бы с гостеприимными жрицами и кинулся Догонять Белотура. Но Радим, не будь дурак, понимал, что именно это ладожане и сделают. Будто охотничий пес, он загнал Огнедеву в ловушку и теперь ждал, пока подойдет хозяин и решит, что делать дальше. И Велем сидел как на иголках: он тревожился о Дивляне, которая осталась совершенно одна среди чужих людей, беспокоился о себе и своей дружине. Сидеть здесь До самого Корочуна он совсем не хотел — да и что им даст Корочун? Князь Аскольд сюда не поедет — зачем, если он-то свою невесту получит? А если приедут Станила, Заберислав, отец или еще кто-то из ладожских, — обман раскроется, и как ему тогда отвечать? То, что Дивляна ускользнула от Станилы и с каждым днем приближается к Киеву — если в пути больше ничего не случится! — оставалось пока единственным утешением.
А в святилище между тем прибывало народу. За всеми этими делами Велем и не заметил, как приблизился день Рода и Рожаниц, главный из осенних велик-дней. Благодарить Мать Землю за урожай люди съезжались издалека — радимичи, смоляне, голядь. Теперь на площадке постоянно толкались люди, в основном женщины и девушки. В честь Матери Земли женщины надели лучшие наряды и украшения, и в глазах рябило от яркой окраски синих наплечных покрывал, красных юбок, плетеных красно-желтых поясов, ярко начищенной бронзы ожерелий и браслетов, синих, желтых, зеленых, красных бусин, костяных привесок-уточек, бронзовых «грибочков» и «лягушачьих лапок». К богиням одни обращались по-словенски, другие по-голядски, а между собой женщины говорили на том странном смешанном языке, который так поначалу поразил ладожан. Представители родов и сел располагались на своих привычных местах в обчинах, где еще прадеды их собирались в эти дни года, и принимались готовиться к жертвенным пирам. Из-за приезда ладожан им пришлось потесниться, но никто не роптал, напротив, узнав, что в святилище находится живое воплощение Огнедевы — Саулене, как ее называла голядь, люди очень радовались и стремились на нее поглядеть. Велем поначалу не хотел допускать посторонних к своему тщательно оберегаемому сокровищу, но жрицы заверили, что за ограду Числомерь-горы не в силах пройти ничто злое, поэтому Саулене может смело показывать людям свое лицо. Велем и сам подумал: раз уж они решились на подмену, не так плохо убедить честной народ, что Огнедева — вот эта. И старейшинам с их женами показывали Красу, одетую в лучшие рубахи Дивляны, с ее серебряными украшениям и сердоликовыми бусами. Оглядывая ее, Велем хмыкал, но оставался доволен своим приобретением. Краса, конечно, была не так красива, как его сестра, но все же умытая, с расчесанной косой, уже отъевшаяся и повеселевшая, хорошо одетая и увешанная украшениями выглядела совсем не плохо и вполне годилась в Огнедевы. Даже веснушки и слегка вздернутый нос придавали ей задорный вид, и Велем уже гораздо сильнее замечал ее привлекательность, чем сходство с Дивляной. Когда пламенный отсвет огня отражался в ее рыжих волосах, падал на лицо, в нем и правда появлялось сходство с красным солнцем.
— Она едет, чтобы выйти замуж за Усиня? — спрашивали у Велема старейшины в словенских вышитых рубашках и голядских шапках с бронзовыми украшениями. У них бытовали предания о свадьбе Усиня, божества утренней зари, с Солнечной Девой, и они были в восторге от возможности увидеть частичку ожившего предания своими глазами.
— А как же! — отвечал Велем. — Князь Аскольд — чем не Овсень?
Утром в День Рожаниц все собрались в святилище спозаранку. Всякий род располагался по старшинству; впереди стояли старухи-большухи, за ними — женщины, матери семейств, потом — незамужние дочери и молодые невестки, а уже за их спинами прятались мужчины — отцы и деды. Каждая из старух держала на вышитом рушнике каравай из новой муки, а прочие женщины принесли в широкогорлых горшках различные злаки: ячмень, пшеницу, рожь, просо, овес, горох, бобы — все, что выращивали в окрестностях. Хлеб теперь был окончательно собран и свезен в овины, пришло время благодарить Мать Землю за дарованный урожай. Во всех девяти очагах горел огонь, жрицы пели славу Жемен-мате.
После освящения жита старухи перешли в одну из обчин, куда Красу ранее не звали. Туда вообще не пускали девушек, а только женщин, имеющих детей. Ибо там помещалась священная хлебная печь и к ней не дозволялось приближаться тем кто еще не доказал свою способность производить на свет новую жизнь. Оставшиеся на площадке девушки повели круг, притопывая и прославляя богинь, а женщины возле печи принялись за работу. Принесенное зерно растирали на ручных каменных мельницах, тут же просеивали муку, ставили опару, чтобы замесить хлеб для вечернего пиршества. Свободные от приготовления священного хлеба женщины уже хлопотали в обчинах, готовя пищу для пира: из открытых дверей и окошек-заволок вылетали клубы дыма от очагов, смешанные с запахом лука, обжаренного на сале, конопляном или льняном масле. Рожаничные трапезы были чем-то вроде ежегодного состязания хозяек, и каждая хотела похвалиться перед соседями и дальними родичами самым обильным и вкусным столом. Варили овсяную кашу с сушеными ягодами, сливками и маслом, пшеничную кашу с орехами и медом, готовили запеченную репу, начиненную кашей с обжаренным луком, творог с луком, вареные яйца с чесноком и сметаной, пекли разнообразные пирожки и лепешки.