– Доброго Бальдра стали тревожить зловещие сны, предвещавшие опасность для его жизни, и он поведал об этом асам, – начал тот рассказывать.
Хоть все и знали сагу о гибели Бальдра, но слушали с тем же благоговением, с каким наблюдают приход осени, а за ним весны. О том, как богиня Фригг взяла со всего живого и неживого клятву не причинять вреда Доброму Бальдру, кроме веточки омелы, которая была еще слишком мала, чтобы что-то понять. Как Локи раздобыл эту веточку, едва лишь она подросла, сделал из нее стрелу и всунул в руки слепому Хёду, чтобы тот метнул ее в Бальдра: ведь тот теперь неуязвим. Так пал Добрый Бальдр, пронзенный насквозь, но Хель согласилась отпустить его назад, если все живое и неживое будет оплакивать его. Но и тут помешал Локи, приняв облик великанши и отказавшись плакать. И те слова, которые Один шепнул мертвому своему сыну, лежащему на погребальном костре, навеки останутся тайной…
– Не могу понять: зачем Локи-то все это понадобилось? – Дослушав, Хильда пожала плечами. – Чем ему-то навредил Добрый Бальдр? Разве ему не нравится, чтобы весна была?
– Все еще сложнее или проще, если знать, кто же на самом деле Локи, – ответила ей йомфру Хильдеборг, не отрываясь от шитья. Не только Гуннору, но и среднюю дочь Эйрёд конунг посылал учиться к могучим колдунам.
– Кто же? – На личике Хильды, как и многих гостей, было написано изумление. – Кто же он на самом деле, кроме как Локи? Куда уж хуже-то?
– Локи и Один – одно и то же, только разные стороны божества, как тьма и свет, – пояснила йомфру Хильдеборг и почему-то глянула на Бергвида. – Ведь если бы не было тьмы, откуда мы знали бы свет? Как могли бы любить его и радоваться ему, если бы нам не с чем было его сравнить? Не будь в мире тьмы, мы не видели бы света, а не будь света, не знали бы тьмы.
– Но зачем тогда Локи вредил Одину? Если они – одно?
– А вредил ли?
– Но как же! Погубил его любимого сына!
– Но разве ты не помнишь «Прорицание»? «Горе забудется, Бальдр возвратится…» После кончины старого мира и возрождения нового юный Бальдр станет старшим на престолах богов. Воины Асгарда погибнут в битве с чудовищами, а Бальдр в подземельях у Хель останется невредим. И выйдет, как солнце из туч, когда младшие боги одолеют чудовищ.
– Видно, это-то Один и сказал ему на костре! – сообразил Вильбранд хёвдинг, с уважением глядя на умную дочь конунга. – Чтобы он не слишком горевал, что пришлось ему умереть молодым!
– Может быть, и так! – Йомфру Хильдеборг улыбнулась. – Ты знаешь, хёвдинг, осенью зерно бросают в холодную землю, и оно тоже вправе жаловаться, что его хоронят, когда оно могло бы оставаться на свету. Но придет зима, и земля укроет зерно от морозов. А когда настанет весна, оно прорастет и выйдет к свету – обновленным и умноженным в тысячи раз. Так и Бальдр: он погребен, как зерно в землю, чтобы там пережить зиму и выйти на свет в новой славе, когда опасность минует. И это сделал Один – или Локи, то есть злобная его сторона, все равно помогающая целому делать нужное дело. В этом и заключена сила Одина: он объединяет противоположности и дает им жизнь как частям третьего, высшего целого. И может быть, – при этих словах она вдруг прямо посмотрела на Бергвида, и он отчего-то вздрогнул, поймав ее взгляд, – если человеку в юности пришлось пережить тяжелые испытания и даже считать себя как бы заживо погребенным, в этом было не зло, а неведомое ему благо. Останься беспомощный ребенок на виду – и зима неизбежно погубила бы его. Но во тьме и безвестности он пережил зиму, как зерно переживает в земле. И вот настала весна. Можно ли роптать на судьбу тому, кого она уберегла от погибели?
Бергвид смотрел прямо на нее: впервые посторонний человек заговорил с ним о его рабстве, а что речь о нем, он сразу понял, потому что в любом разговоре выискивал намеки на свой позор. Но… в том, что она сказала, ни позора, ни насмешки, ни упрека не было. Наоборот, она… сравнила его с самим Бальдром!
– И все станет еще более ясно, если знать еще одно! – продолжала йомфру Хильдеборг. – Ведь не только Один и Локи – одно. Один и Бальдр – тоже одно. Как свет и тьма есть части целого, так молодость и старость, жизнь и смерть есть части целого, неделимые части, способные поворачиваться к нашим слабым глазам то одной стороной, то другой. А раз все трое одно, то дивно ли, если Один сам убил себя, чтобы в безопасном укрытии пережить гибель, а потом выйти на свет и обновленным занять свой победный чертог?
Все молчали, потрясенные тайной древних сказаний, которая оказалась так проста и так значительна.
– Один сам был убийцей, убитым и орудием убийства, Один сам был спасителем и спасенным! – среди общей благоговейной тишины продолжала йомфру Хильдеборг, не отрывая глаз от Бергвида. – В том проявляется священная сила Одина, бесконечно познающего тайны вселенной и бесконечно познаваемого нами. И если ты повторяешь путь Одина, то разве ты не благословен?
Перед отъездом на Туаль Торвард конунг созвал тинг Аскефьорда и возложил на своего родича Эрнольва ярла звание ланд-хёвдинга, то есть «вождя страны», в отсутствие конунга замещающего его во всех делах. По вечерам в усадьбе Пологий Холм теперь устраивались пиры, а Ясеневый Двор погрузился в тишину. Кюна Хёрдис, оставшись одна, завела обыкновение в сумерках выставлять всех из гридницы и сидеть там за полночь перед священным ясенем, то глядя в огонь и бормоча себе под нос, то водя пальцами по вырезанным на коре рунам и прислушиваясь к чему-то. Домочадцы переглядывались, многозначительно двигали бровями, но обсуждать поведение кюны никто не смел. Да и так было ясно, что мысли ее вертятся вокруг ворожбы, а в это дело соваться нечего.
Но был один человек, который и хотел, и мог проникнуть в новую тайну кюны. На этот раз Оддбранд Наследство сам явился в Аскегорд под вечер, когда его не ждали, и сам, недолго постояв за дверью, вошел в гридницу.
Услышав скрип петель, кюна сердито обернулась, даже не веря, что кто-то из домочадцев действительно оказался способен на такую наглость. Увидев же Оддбранда, его высокую фигуру и седую длинноволосую голову, она переменилась в лице, точно испугалась, и быстро спрятала в кулаке что-то маленькое. А потом поднялась со скамьи у очага, где сидела, и невозмутимо заняла свое почетное резное кресло.
– Это ты, Оддбранд! – с жеманно-равнодушным видом сказала кюна, будто ей скучно, но и от прихода гостя она никакого развлечения не ждет. – Что это ты пожаловал? Только не пытайся мне внушить, что пришел на меня полюбоваться. Похоже, весь Аскефьорд уже верит, что ты меня обольстил, и даже мой собственный сын поверил! Но меня-то ты не сможешь обмануть, старый дракон!
– Оставляю тебе эту невинную игривость, госпожа моя, у тебя это лучше получается! – добродушно заверил Оддбранд и сел рядом. Он единственный никогда не ждал, пока она предложит сесть, зная, что «догадается» кюна очень не скоро. А стоять перед бывшей рабыней, родившейся в том доме, где его собственный отец был воспитателем хозяйского сына, Оддбранд не собирался. – Я пришел с одним делом. Всего-то навсего узнать: зачем тебе черный камень?