Со времени отъезда послов прошло уже полгода, и вот они едут восвояси. Спрашивать, удачным ли оказалось посольство, было еще рано, но Лютомер, окидывая быстрым взглядом лица Доброслава и его людей, заподозрил, что поздравить не с чем. Никого нового с ними не оказалось, кто уезжал, тот и возвращался.
– Здравствуй, боярин Волерад! Привет тебе, Выгляд! Здоров ли, Бегиня? – приветствовал он оковских старейшин, сопровождавших Доброслава, пока те проходили мимо него от лодок по тропинке к Ратиславлю.
Вятичи кланялись в ответ, но на их лицах отражалось предчувствие неприятных разговоров, которые им придется здесь вести. Лютомер провожал их невозмутимым, даже веселым взглядом, по привычке слегка щурясь, словно желая спрятать свои мысли, но подмечал их озабоченность и старался прикинуть, чего теперь ждать. Если бы князь Велебор дал согласие на поход, вятичи ехали бы веселые. Скорее всего, согласия он не дал. Неужели снова будут уговаривать угрян выступить без согласия светлого князя? Доброслав, конечно, упрям, как гора каменная, но должен же понимать, что взялся за безнадежное дело?
Ибо угряне совершенно не жаждали участвовать в тяжелых и кровопролитных хазарских войнах, о чем явственно давали понять вятичам еще зимой. Угра располагалась далеко от тех мест, куда могла добраться хазарская конница, и угряне не собирались рисковать ради сомнительных выгод, которые мог дать им Русский каганат и его восточная торговля.
– Прошу, будь нашим гостем, Доброслав Святомерович! – Лютомер с подчеркнутой вежливостью поклонился княжичу, который прошел мимо него последним. – Сейчас скажу и баню приготовить, и стол накрыть, а там уж и поговорим.
В баню каждый, кто проделал долгий путь, отправлялся первым делом – смыть все то нехорошее, что могло к нему прицепиться по дороге через глухие леса. Пока гости мылись, у князя Вершины было время приготовиться к их приему. Он уже к тому времени поднялся и сидел за завтраком, намереваясь объехать свои поля и посмотреть всходы, но поездку пришлось отложить. Прослышав о госте, старейшины Ратиславичей собрались в братчину – самую просторную из старых землянок. Когда-то в ней жил сам Ратислав Старый, а после его смерти сыновья, к тому времени все женившиеся и поставившие рядом собственное жилье, стали собираться здесь для совместных трапез, праздников, на совет или просто – скоротать время вечером за разговором. Для женщин имелась другая такая же постройка – беседа, где они собирались в основном по зимам прясть и шить.
Ратислава Старый сам был не простого рода и вел свое происхождение от древних смолянских князей. Забравшись так далеко на восток и приобретя со временем большую власть и влияние над угрянами, то есть потомками кривичей и голяди, во многом перемешавшихся между собой, его внук, тоже Ратислав, большой удалец и кудесник, носивший прозвище Космат, отказался платить дань Смоленску. Дело чуть не кончилось войной, но в конце концов между Ратиславлем и тогдашним смоленским князем Зареблагом был заключен ряд: дочь Космата Мыслена стала младшей женой Зареблага, а сам Космат получил право называться угрянским князем, самостоятельно собирать дань с Угры и окрестностей, отдавая четвертую ее часть смолянам. И так с тех пор продолжалось уже почти век. Угрянские князья понемногу расширяли свои владения и сейчас добрались уже до истоков реки Рессы, южного притока Угры. Сначала звание угрянского князя носил старейшина рода, но со временем решили закрепить его, чтобы не толкать кровных родичей к раздору, за старшим сыном прежнего князя. Князь Вершина стал третьим, кто получил власть именно так. Старейшиной над Ратиславичами считался его двоюродный брат Богомер. Он решал дела, относящиеся к самому роду, а Вершина – дела всей угрянской земли. И похоже, что именно такое дело и явилось в Ратиславль этим туманным утром в лице оковского княжича Доброслава.
Несмотря на почетное звание, жил угрянский князь почти так же, как любой простой человек: каждый год он сам брал в руки топор и отправлялся «подчерчивать» лес, то есть подрубать деревья на выбранном под новое поле участке, чтобы подсохли, а потом рубил уже высохший лес, «подчерченный» пару лет назад. Сам он, с благословения Велесова волхва Велерога – тоже родича, по весне, как стает снег и все высохнет, подносил огонь к поваленным стволам, а как сгорят, сам проводил первую борозду ралом с железным наральником, в которое был запряжен крепкий рабочий конек. Сам он и первым бросал в борозды семенное зерно ржи или ячменя, чтобы благословение богов, лежащее на их далеком потомке, перешло на нивы и одарило род изобилием и благополучием.
Собственной дружины, как князья в тех землях, что постоянно воюют с внешними врагами, угрянский князь не держал. Работы для такой дружины находилось, слава чурам, очень мало, а кормить ее надо круглый год. В случае опасности его войском становились все взрослые мужчины племени, а сродники Ратиславичи – ближней дружиной. Для разных поручений, грозящих той или иной опасностью, или дальних поездок он использовал бойников – в тех молодая удаль играет, они и сами рады с кем-нибудь сцепиться.
Его жилище – несколько просторных полуземлянок, в каждой из которых обитала одна из жен со своими детьми и челядью, – мало чем отличалось от жилищ прочих Ратиславичей, и сам князь Вершина – крепкий мужчина сорока с небольшим лет, с красивыми русыми кудрями, чуть тронутыми сединой, – лицом походил на родичей, собравшихся послушать, что скажут приезжие. Чужих здесь не видали, бывало, годами, поэтому ради такого события отцы семейств отложили дела.
Многочисленные сродники толпились перед братчиной, стремясь поглазеть на гостей. От четырех жен (сейчас в его доме из них жили три) боги послали угрянскому князю шесть сыновей и семь дочерей. Старшие дочери, которым понравился стройный красивый гость, прихорашивались – для любой из них было бы совсем не плохо войти в его дом хотя бы второй женой. Но Доброслав, в сопровождении Лютомера проходя к братчине, равнодушным взглядом скользнул по хорошеньким, румяным лицам Молинки, Русавки и Ветлицы. Гораздо больше для него значила встреча с их отцом.
Братчина, просторное сооружение из толстых бревен, под двускатной соломенной крышей с конским черепом на коньке, отапливалась по старинке, как при Ратиславе Старом, – открытым очагом посреди земляного пола. Возле очага стояли деревянные чуры – вместилища родовых духов, которым по праздникам приносили жертвы и перед чьими темными, едва намеченными ликами обсуждались важные дела, заключались договора с соседями и приносились клятвы. Мужчины Ратиславля – отцы и деды малых семей – рассаживались на длинных скамьях вдоль стен. Женщины и дети толпились снаружи, разглядывая гостей. Приехавшие с Доброславом тоже ожидали поблизости. Женщины, кто посмелее, пытались их разговорить, но вятичи отмалчивались – видимо, Доброслав велел им придержать языки.
Проводив в братчину вятичских гостей, Лютомер хотел выйти, но князь Вершина сделал ему знак остаться. Будучи бойником, Лютомер считался находящимся вне рода и не имел права говорить в собрании его мужчин, но Вершина именно в нем видел своего наследника, не оставляя надежды, что со временем Лютомер отдаст власть над Варгой кому-то из младших братьев, вернется в род, найдет достойную жену и станет новым угрянским князем. Лютомер не опровергал этих надежд, но исполнение их пока оставалось в туманном будущем. Нельзя править и человеческим, и лесным миром, а Лютомер еще не решил, к чему его душа лежит больше. Тем не менее он не сторонился дел рода и принимал в них участие, насколько это было нужно и возможно. Поэтому сейчас, кивнув в благодарность, он скромно присел у двери, между самых младших, недавно женившихся и еще не обзаведшихся детьми молодых мужчин. Среди простых Ратиславичей Лютомер и впрямь выделялся, и видно было, что он тут не совсем свой, – его отличали и длинные волосы, собранные сзади, и волчья накидка мехом наружу, как носили только бойники. Русые волосы его уже немного тронула седина, из-за чего они почти сливались по цвету с шерстью накидки. Лицо его стало внимательным и замкнутым – в душе шевелились, как тайком заползшие змеи, нехорошие предчувствия, что Доброслав привез им новости, которых Ратиславичи не ждут и которым совсем не обрадуются.