— Поди, дево-душе, узнай, о чем крик поднялся? — велел волхв Живуле. Она послушно встала и поднялась по ступенькам за порог.
— Вас с Галченей ищут! — сказала она Чернаве, вернувшись. Теперь она снова испугалась, на сей раз старшего замочника и его гнева. — Добыча боится, что вы к печенегам в степь убежали, к родичам.
— Куда нам бежать? — со вздохом сказала Чер-нава. — Мои родичи меня забыли. Они думают, что я умерла.
— Что же делать?
— Я пойду к нему. — Чернава оглянулась еще раз на сына и поднялась. — Только как же сказать…
Она в нерешительности посмотрела на Живулю, и та вдруг вспомнила, что теперь, когда опасность для Галчени миновала, беды начнутся у ее братьев. За ночь ее досада поостыла, и она привычно забеспокоилась о них. И тому имелись причины. Чернава колебалась — ради Живули она почти готова была простить обидчиков сына. Судом и местью сделанного не воротишь, а Чернава видела в своей жизни слишком много горя, чтобы желать его увеличения.
— Скажу, посадские побили, а кто — не знаю, — решила Чернава. — И пусть сам ищет, коли обидно.
Чернава пошла успокоить Добычу, а Живуля села возле Галчени и осторожно провела рукой по его спутанным черным волосам со следами уличной пыли. В углу его рта и над бровью засохла кровь, синяки и ссадины проступали на смуглой коже, но именно эти следы страданий делали его в глазах Живули милее и краше всех на свете.
— Батя-то, поди, опечалится, — слабым голосом проговорил Галченя. Он лежал с закрытыми глазами, но уже проснулся и все слышал.
— Конечно, опечалится! — заговорила Живуля, радуясь, что он совсем пришел в себя, и склонилась к нему, ласково поглаживая его лоб. — Ну, как ты теперь? Чего тебе хочется?
— Опечалится, что меня не до смерти убили, — продолжал Галченя. — Тогда бы он за меня больше головничества получил.
Галченя никогда не ходил у Добычи в любимых сыновьях, пожалуй, замочник не так уж часто вспоминал о том, что Галченя его сын, — но его несчастье Добыча принял близко к сердцу. В этом он увидел, и справедливо, большую обиду себе. Сердитый на гончаров еще со времени проводов князя, Добыча не потратил времени даже на то, чтобы навестить Галченю у Обережи, а первым делом послал искать обидчиков в гончарном конце. Скоро он уже знал, что в свалке у колодца люди видели Гончаровых парней и среди них — сыновей Меженя. Поскольку шум был большой и драку видели две улицы, на углу которых располагался колодец, то видоков у Добычи набралось достаточно. В тот же день он пошел с ними к тысяцкому — просить суда. Даже дожидаться четверга не хотел, настолько не терпелось ему скорее рассчитаться с обидчиками. Ведь теперь гончары подняли кулаки на его родную кровь, все равно что на него самого! При мысли об этом сердце Добычи вскипало негодованием, и он был так безмерно возмущен, что убедил тысяцкого заняться этим делом немедля.
— А сам-то побитый где? — с недовольством спросил тысяцкий. Ему не хотелось снова приниматься за старую тяжбу.
— На дворе у волхва лежит, господине, так плох, что ни ходить, ни стоять не может. Пошлешь кого-нибудь его оглядеть или велишь сюда принесть? — с готовностью предложил Добыча, жалея, что сразу не догадался. Пусть бы тысяцкий сам увидел, до чего доходят бесчинства черной кости! Свидетельство увечий и в самом деле было нужно для разбора подобных дел, но на сей раз Вышеня поверил замочнику и так.
— Да уж пусть его лежит, не троньте! — отмахнулся он. В эти дни у него было много других забот, и ему хотелось поскорее избавиться от Добычи — на пожаре не время блох ловить. — Так чего же ты хочешь? Коли мужа побьют — виры три гривны и продажи три гривны, а за холопа и одной довольно, только ради моего к тебе уважения. Ныне же пошлю вирника с гончаров собрать, и ступай с миром!
— Нет, так не пойдет! — решительно возразил Добыча. — Он не холоп, он мне сын!
— Да как же сын, когда холоп! — Тысяцкий в досаде хлопнул себя по колену. — Родила его тебе печенежка, а она полонянка, раба, стало быть, и сын ее холоп!
— Так что же я, своего кровного сына на волю не могу пустить? — горячась, не сдавался Добыча. — С древних времен был обычай: поработает полоняник урочное время на хозяина, а после ему воля: хочет — восвояси идет, а хочет — на месте остается. А Чернава у меня живет еще с Ярополковых времен, ее срок давно вышел, она вольна теперь над собою. А коли не ушла — стало быть, не хочет. Люди, вы все ведаете! — Добыча обернулся к своим видокам и к посадским старцам, ища у них подтверждения своим словам. — Разве я Чернаву неволил, не пущал ее силком от себя?
Подумав, люди принялись качать головами. Со стороны виделось, что Чернава нисколько не тяготится неволей и не желает другой жизни.
— Вот так! — сказал тысяцкому довольный поддержкой замочник. — И сын ее — мой кровный сын, вольный человек, как и я сам.
По обычаю, ребенок свободного человека от рабыни тоже считался рабом при жизни отца и только после его смерти без выкупа получал свободу вместе с матерью. И едва ли Добыча, вовсе не собиравшийся умирать, отпустил бы на волю двух принадлежащих ему домочадцев, если бы не этот случай. Как холоп, Галченя даже убитым стоил бы самое большее три гривны, а вот за побитого свободного сына Добыча думал получить гораздо больше.
С обычным своим умением убеждать себя в истинности того, что было ему желанно, он и сам уже верил, что Чернава живет у него по доброй воле, а сын ее Галченя — такой же сын ему, как и трое старших. И горячность его убедила не только его самого, но и тысяцкого. Вышеню сейчас занимало другое, и он оставил на совести Добычи определять, кто из домочадцев кем ему приходится, хотя и знал, насколько эта совесть податлива и послушна желаниям хозяина.
— Ну, ежели так, ежели он свободный, то с обидчиков тебе три гривны надобно взять! — приговорил тысяцкий, надеясь, что этим все и кончится.
— По три с каждого! — уточнил Добыча.
— Как с каждого? — удивился тысяцкий, которому нередко случалось судить драки. — Побили-то одного, стало быть, и продажа тебе одна.
— Да бил-то не один! Громча, Меженев сын, бил! — Добыча живо поднял руку и принялся загибать пальцы. — Второй сын, Сполох, бил! Любим, Незванов сын, бил! Горошко с Завидова двора — бил! И еще иные — люди видели. Это сколько ж выходит? — Он помахал сжатым кулаком.
Тысяцкий сначала опешил от такого рассуждения, а потом сообразил, что с каждой из этих продаж часть пойдет и в его казну.
— Кесарю — кесарево, а богу — богово! — кстати вспомнил он речение, услышанное во время сбора податей от епископа Никиты. — Складно считаешь! Эй, отроче, подь сюда!
Тысяцкий подозвал отрока и послал его за Явором.
— Пусть он гридей возьмет да доставит мне тех людей, на кого Добыча с видоками укажет. Виноваты — будут ответ держать.
Довольный Добыча остался в гриднице ждать окончания дела, а отрок побежал за десятником. Вскоре Явор с тремя гридями отправился в гончарный конец за ответчиками, а Медвянка побежала к Обереже. Ей хотелось поскорее обрадовать Галченю и Чернаву вестью о том, что теперь они свободны. Она любила первой узнавать и разносить неожиданные и удивительные вести, а эта новость стоила того, чтобы ненадолго разлучиться с женихом.