Воеводские ворота оказались закрыты: встревоженный шумом тысяцкий не велел никого пускать и кликнул дружину.
— Отворите! Отвори, воеводо! — нестройно ревела толпа. — Отдай нам обоялника!
Кошец впереди всех яростно колотил костлявым кулаком в дубовые горбыли ворот. Добыча не отставал от него — вспотевший, раскрасневшийся, как на поле битвы, орущий широко разинутым ртом сам не зная чего. Они не помнили уже о священной книге, не думали, за что и зачем надо бить и гнать волхва. Все здесь были напуганы, а многие и разорены ордой; проповедь и чудо наполнили их благоговением перед могуществом Бога Христа, а епископ указал врага, мешающего спасению. И со всей яростью, порожденной страхом и жаждой избавления, они кинулись на этого врага, забыв о прежнем уважении к нему. Беда перевернула весь их мир, и то, что прежде почиталось, теперь было ненавидимо за неоправданные надежды.
— Чего надобно? — Сам тысяцкий Вышеня вышел на гульбище терема, так что мог поверх тына видеть площадь и сам был виден всем. Не зная причины шума, тысяцкий был сильно встревожен этой смутой, но держался твердо и властно, ничем не выдавая тревоги. При виде его толпа сама собой притихла. — Что, собачьи дети, смуту затеяли? Вот я псов на вас спущу! — пригрозил он, гневно хмуря брови.
— Не смуту, воеводо-батюшко, а хотим бесомольство из города вывести! — закричал в ответ Добыча. Его тщеславия нельзя было погасить одним окриком. Сейчас было его время отличиться, и Добыча не упустил случая. — Отдай нам ведуна, он у тебя схоронился в гриднице. А более нам ничего не надобно.
Во дворе услышали их требования. Некоторое время было тихо, только неясные восклицания, то ли спор, то ли просьбы и уговоры, долетали из-за тына. Толпа ждала — не брать же приступом воеводский двор! И вот ворота со скрипом стали отворяться. Добыча, Кошец и человек пять самых яростных крикунов ринулись было во двор и вдруг застыли, задние натолкнулись на передних. На крыльце вместо Обережи стоял Явор. Под его рубахой были заметны многослойные складки плотной повязки на груди и плече, через щеку и подбородок тянулся кривой шрам с темной коркой подсохшей крови. Он сильно изменил лицо Явора, и при взгляде на него холодело в груди. Светлые волосы Явора слиплись, загорелое лицо побледнело и осунулось. Он тяжело дышал, а глаза его смотрели исподлобья на крикунов таким страшным ненавидящим взглядом, что люди ахнули и попятились. Казалось, вся его отвоеванная у смерти сила обратилась в эту ненависть, и взгляд его поражал ужасом, как огненное копье-молния. По сторонам Явора виднелись бледные лица Медвянки и Сияны, сам тысяцкий стоял на гульбище, изумленно приоткрыв рот. Явора считали мало что не убитым, и его появление поразило всех, как громовой удар.
Когда крики толпы с угрозами Обереже долетели до гридницы и до истобки, челядинцы побежали затворять двери, кмети схватились за оружие. Сам Обережа встал с лавки и взял свой посох, Медвянка и Сияна бросились удерживать старика.
— Сейчас я горлодеров-то уйму! — грозил Велеб, направляясь к порогу.
— Нет! — вдруг хрипло, но твердо сказал Явор. — Я сам!
Обернувшись на его голос, потрясенная Медвянка увидела, как он вдруг разом сел на своей лежанке и выпрямился, быстро и упруго, как здоровый. Медвянка вскрикнула от неожиданности: еще утром он едва поднимался, когда она подносила к его губам ковшик с водой.
Явор и сам не понимал, что с ним происходит. Та неведомая сила, которую Обережа влил в него и которой отогнал от него смерть, теперь разом вскипела в его жилах, подняла и понесла. Словно забыв о ранах и слабости, Явор отбросил одеяло, оправил рубаху, спустил ноги с лавки и встал. Все в клети смотрели на него, замерев, словно на их глазах сам Святогор разбил каменные доспехи и вышел на волю из горы.
В первое мгновение у Явора закружилась голова, он покачнулся, но удержался на ногах. Медленным и твердым шагом он пересек истобку и гридницу, прошел через сени на крыльцо, и никто даже не сунулся его поддерживать — такая сила была в его движениях. «Его Перун несет! » — мелькнуло в голове у Медвянки. Явор не чувствовал ни боли, ни тяжести, он ощущал несущую его чужую силу. Теперь он узнал, как бьются рыкари, в одиночку одолевающие десятки врагов и не замечающие ран.
И перед воротами Явор увидел их — сквалыжника Добычу, нахального и бессовестного, тощего чужого мужика с наглыми голодными глазами — точь-в-точь зимний облезлый волк. Ради этих людей он выходил в поле, а они теперь занесли кулаки над всем, что было сильного и священного. В глазах Явора они были врагами хуже печенегов — еще подлее и презреннее.
Ступив через порог на крыльцо, Явор пошатнулся, сделал шаг и вцепился в резной столб.
— Куда? — хрипло спросил он, и его изменившийся голос ужаснул, как голос из могилы. — Обережу вам? Разлаялся, пес сквалыжный! Да я и с саней встану, а тебя уйму!
Добыча, к которому были обращены эти слова, сам побледнел и задрожал под этим страшным взглядом, попятился. С ним подались назад и остальные.
Чудеса сегодня так и сыпались на головы белгородцев, одно страшнее другого!
— Кто смел, через меня ступит, тот Обережу тронет, — задыхаясь, отрывисто и грозно выговорил Явор. — А пока я жив — не дам!
Добыча еще попятился и спиной вытеснил подручников со двора. Самые крикливые онемели под страшным взглядом Явора, самые глупые поняли, что затеяли безумное дело. Никакие слова не образумили бы их толковее: ведь Явора чуть не с саней поднял тот самый Обережа, которого они сейчас яростно обвиняли в бессилии и зловредности. Сила, исцелившая поединщика, не могла быть злой. Все видели, как Явор бился, — его сила не могла быть от дьявола, сидящего в бездне. И ни один здоровяк не посмел бы оттолкнуть его, едва стоящего на ногах, — таких святотатцев земля не носит.
Толпа разом ослабела, как волна, разбившаяся о берег; епископу не достать Обережи, пока у него есть такой защитник, пусть даже один против всех!
Воеводская челядь тут же закрыла ворота. Едва враги скрылись, как силы покинули Явора. Он крепче вцепился в столб крыльца и упал бы, но товарищи-кмети, бывшие наготове, тут же подхватили его и торопливо понесли назад в истобку. Глаза его закрылись, Явор снова впал в беспамятство, словно в этой короткой вспышке сгорели его силы, предназначенные для многих будущих дней. Медвянка схватила его руку и прижала к своему лицу. Она, как и все, была потрясена произошедшим, отчаянно боялась за Явора и только краешком сознания негодовала на Добычу и прочих, заставивших его встать. Он в поле выходил навстречу смерти, а она и здесь пыталась до него добраться! Медвянка плакала от страха, как в первую ночь после поединка, крепко прижимала к щеке руку Явора, и тепло этой безжизненной руки было для нее солнцем всего мира.
Ворота закрылись, толпа на площади осталась наедине с собой, весь крикливый задор куда-то подевался, погас. От ревущего пламени злобы осталось только шипение мокрых углей.
— Да опомнитесь вы, Явор ведь за весь Белгород бился, чуть жизни не лишился ради нас всех, а вы и его подняли! — негодующе хрипел староста гончаров. Голос он сорвал еще раньше, пытаясь удержать толпу от расправы, но в наступившей тишине и хрип его был теперь слышен.