Весь ужасный, сокрушительный смысл сказанного не вмещался в ее голове, простые слова утратили значение. Сердце билось тяжело и сильно, и казалось, что это отдаются в груди толчки колеблющегося мироздания, оставшегося без опоры и готового вот-вот рухнуть.
– А вот так же, – спокойно ответила Мудрава. – Попадешь в осень – там осколки осени найдешь.
– Попаду… в осень? Как?
– Не знаю. Эти дороги не умом, а ногами постигаются. Тебе идти, тебе и узнать. Как дойдешь, так и узнаешь, а загодя никто тебе не ответит, потому что там до тебя и не бывал никто. Ты же сама там ходила. Позабыла – так вспомнишь.
Мудрава успокаивающе кивнула совсем помертвевшей от изумления и тревоги Веселке. И ей почему-то вспомнилась Вела, мелькнули в памяти обрывки непонятных, не понятых тогда слов, обращенных, как она сейчас сообразила, не к ней, а к тому светлому духу, который в ней зародился. И эти слова Мудравы тоже были – ему.
– А как же… боги… – нерешительно выговорила Веселка. Ей казалось нелепым, что Мудрава, такая сильная, спокойная и знающая, перекладывает настолько важное дело на нее, слабую и растерянную. Ведь есть же в мире силы, которые поддерживают его равновесие, – так куда же они подевались?
– Боги сильны, пока есть в мире порядок. Каждому из них свое место и свое дело определено, а в чужие дела боги не мешаются. Здесь, у Зимерзлы, осколки зимы лежат, а у Лады – осколки лета. Да ни Зимерзла к Ладе, ни Лада к Зимерзле не пройдет – чаша разбита, дорога закрыта. Только ты и пройдешь там, голубка, где боги не пройдут, потому что ты лицом в лето, затылком в зиму обращена.
– А нам бы еще… меч Буеслава! – подал голос Громобой в наступившем молчании.
– Что? – Мудрава обернулась к нему, а Веселка принялась собирать осколки зимы назад в платок.
– Да говорят у нас в Прямичеве, что мечом Буеслава любую нечисть одолеть можно, – принялся объяснять Громобой, в некотором смущении потрепывая кудри у себя на затылке. – Нам бы как раз теперь пригодилось…
– А меч князь Молнеслав потерял еще полвека назад, – торопливо вставила Веселка, которой казалось, что Громобой ничего не сумеет толком объяснить. – И наши все говорят, что за него боги на Прямичев огневались, ну, за то, что князь Молнеслав своего брата убил… Или даже двоих. А князь Держимир сказал, что его, – она кивнула на Громобоя, – простит, если он меч Буеслава найдет и назад принесет. Матушка! – Она прижала к груди белый узелок с осколками и умоляюще посмотрела на Мудраву. – Матушка, помоги! Подскажи, где нам этот меч искать? Можно ли его теперь найти, или совсем пропал?
– Отчего же? Где потеряли, там и ищите. Князь, стало быть, потерял, а вас искать послал, – добавила богиня, улыбнувшись.
И Веселке вдруг подумалось, что в предстоящем им пути меч Буеслава будет иметь очень немного веса. Их оружием станет что-то другое. Что?
– Князь Молнеслав потерял… – пробормотала она, припоминая слышанное в Прямичеве как что-то ушедшее очень далеко.
– Идите, что покажу! – Мудрава двинулась к двери и поманила их за собой. – Сами посмотрите.
– Что?
– Увидите! – Мудрава распахнула дверь в узкие темные сени и стояла, придерживая ее. – Поглядите, как там и что. Потом мне расскажете. А то я под старость плоха памятью стала…
Ничего не понимающая Веселка послушно шагнула через высокий порог в сени… и ахнула, вскинула руку к глазам, пытаясь защититься от яркого, льющего со всех сторон света. Рядом изумленно охнул Громобой, и только этот звук дал ей знать, что он тоже где-то рядом.
Ни темных сеней Мудравиной избушки-перевертыша, ни лесной полянки не было. Громобой и Веселка стояли на широком пустом месте, окруженном тынами и воротами… и с первого взгляда Веселка узнала площадь прямичевского детинца. В трех шагах от них возвышались красные ворота Перунова святилища. Веселка обрадовалась было знакомому месту, но тут же ее словно ударила заметная, прямо-таки бьющая в глаза несхожесть с тем, к чему она привыкла, и земля дрогнула под ногами. Вся площадь была какая-то не такая. Княжеские ворота, в которые уперся первый изумленный взгляд Веселки, стали выше, сияли блеском нового дерева, их украшала резьба из громовых шестиугольников, щедро покрытая красной охрой. Место слева от княжьего двора, там, где положено возвышаться серебристым лемеховым крышам воеводы Добромира, показалось пустым. Нет, там было жилье, но непривычно низкое и неприметное – горница на подклети, наполовину зарытой в землю, крыльцо на резных столбах. Это был, несомненно, Прямичев… но какой-то другой, не ее Прямичев!
Вся площадь была заполнена народом, перед глазами мелькали спины и плечи в кожухах, шерстяных свитах, косматых безрукавках, головы в войлочных колпаках, меховых шапках и непокрытые, с буйными кудрями или ремешками через лоб. Все это волновалось, голосило, размахивало руками, а кое-где и топорами. Гомон и крик оглушали, толпа беспокоилась, и Веселка судорожно прижимала к себе узелок с осколками, даже не пытаясь понять, где она и что происходит, а стараясь лишь уберечься, чтобы ее не затоптали.
– Здесь весь корень сидит! – кричал какой-то дородный, большеротый мужик в распахнутой серой свите, с красным пятном старого ожога на лбу. Стоя перед воротами слева от княжеских, он отчаянно махал в сторону дома правой рукой, в которой была зажата шапка. – Мне верные люди сказали – воевода Колобей двух личивинских кудесников скрывает, они своей ворожбой княжича извели! – обвинял он, и голос его то перекрывал гул толпы, то пропадал в нем, как в бурном потоке. – …Ворожба верная… Молнеслав давно на престол зарится… Колобей его пособник известный… Его вина! Его рук дело!
– Пусть отдаст! Пусть Колобей отдаст! В прорубь кудесников! – кричала толпа, и у Веселки закладывало уши.
Никогда в жизни она не видела такой ярости, такой злобы в искаженных лицах; все это давило, оглушало, ужасало, ей хотелось зажмуриться, исчезнуть отсюда, как-нибудь выплыть из этого враждебно рокочущего моря. От недоумения и растерянности кружилась голова; это похожее на знакомое, но не то, поражало и дурманило намного сильнее, чем могло бы одурманить вовсе незнакомое и ни на что не похожее. Память суетливо пыталась связать ниточки знания и привязать происходящее к знакомому, но ниточки рвались, и Веселка в сотый раз понапрасну спрашивала себя все о том же: это Прямичев? Если да, то какой – прошлый или будущий? Или тот, что мог бы быть, но не бывал? Однако вокруг нее кричали и напирали самые настоящие, не воображаемые люди; сколько она ни моргала, площадь детинца не исчезала. Этот Прямичев Веселке совсем не нравился, но выбраться было невозможно: куда ни глянь, нигде не было свободного прохода, а везде толпа, толкотня, озлобленно-взбудораженные лица.
Ворота двора приоткрылись, из них показался высокий мужчина, одетый в шубу, покрытую красным сукном, с серебряным поясом, с полуседой бородой и густыми черными бровями, с высоким посохом в руке. Его Веселка тоже не знала, и странно было видеть столько незнакомых лиц на хорошо знакомой площади. А знакомых – ни одного, ни единого… Если бы знать, искать ли черты знакомых стариков в здешних мальчишках или наоборот… Нет, это не ее Прямичев!