Но город был пуст. Дарована шла по улице все дальше и дальше мимо сияющих червонным золотом ворот, но никто не показывался ей навстречу, она не слышала ни шагов, ни голосов. Единственными здешними жителями были голуби: белоснежные голуби сидели на крышах и тынах, усеивали ветви золотых деревьев, как живые белые цветы, клевали золотые яблоки, перепархивали с места на место, ходили по земле туда-сюда и поглядывали на нее круглыми темными глазками. Дарована была уверена, что эти птицы разумны, что они знают, кто она такая и как здесь оказалась. Ей хотелось обратиться к ним, но она не могла подобрать слов для вопроса, и просто шла и шла вверх по улице, к вершине горы, надеясь, что там ее ждут все ответы. Какая-то сила тянула ее туда, чей-то неслышный зов стремился к ней навстречу.
Перед ней встали ворота: створки были распахнуты, и по их золотым жемчужным зубцам перебегали легкие волны из радужных бликов света. Навстречу Дароване потянуло ветерком: это был мягкий, теплый, приветливый ветер. Дух божества вышел встретить ее, подал знак, что ее ждут. Дарована вошла в ворота.
Перед ней был двор с высокой постройкой, почти такой же, как святилище над Храм-Озером, но только из чистого золота. На пороге прохаживались белые голуби; при появлении Дарованы они вспорхнули и разлетелись в стороны, давая ей дорогу. Она пошла к двери, но тут на пороге появилась высокая женская фигура. Это была Макошь, такая же, какую она видела в святилище: Дарована снова узнала черты своей матери и вместе с тем видела облик бессмертной богини. Она поклонилась; ее сердце сильно билось. В ней боролись противоречивые чувства: ощущение счастья оттого, что она входит в дом своей названой матери, богини Макоши, к которой так горячо стремилась всю жизнь, и ужас при мысли, как далеко она ушла от земли.
– Здравствуй, дочь моя! – Макошь шагнула навстречу и протянула к ней руки. – Вот ты и добралась до меня!
– Здравствуй, матушка! – прошептала Дарована.
От волнения она не владела своим голосом. Перед ней стояла ее мать, давно ею потерянная, и только за гранью священного озера они могли встретиться опять. Но в каждой черте этого полузабытого лица сиял свет, дышала сила, недоступная смертным. Эти знакомые карие глаза не принадлежали только княгине Вжелене: из них смотрели с любовью и заботой все матери, сколько их было в человеческом роде. Богиня Макошь была и первой матерью во вселенной, и последней, потому что дух ее входит в каждую новую женщину, что становится матерью, и обновляется в ее новой, молодой жизненной силе. Сама земля дрожала под ногами Дарованы: смертной девушке было не под силу выдержать близость божества, доброго, животворящего, сильнейшего из всех, что существуют во вселенной. Дыхание этой силы наполняло здесь все, и Дарована трепетала, как былинка под ветром. Она не могла приблизиться к Макоши вплотную – прозрачная граница миров оставалась между ними, потому что разница между переменчивой Явью и постоянной Правью, хранящей в себе сам смысл земной жизни в нерушимых вечных образах, существует неотделимо от существования самих этих миров.
– Ах, доченька моя, доченька! – Макошь приглашающе указала Дароване на вход в дом. – Заходи, отдохнешь. Уж как же издалека ты ко мне пришла, и сама-то не знаешь!
Дарована знала: она чувствовала себя сейчас такой усталой, как будто в пути сюда истерла, как в кощуне, три железных посоха и разбила три пары железных сапог. Она поднялась по золотым ступенькам и шагнула через золотой порог. Внутри все тоже сияло золотом – и пол, и стены, и утварь, – так что взгляд терялся в море золотого света и она не разглядела даже лавки, на которую ее усадили.
– Садись, садись! – приговаривала Макошь. – Отдохни, моя ласточка!
Сама небесная хозяйка поместилась всего-то на расстоянии протянутой руки от нее, но Дарована и не думала до нее дотягиваться. Здесь, рядом с богиней, ее головокружение и чувство собственной призрачности стали еще сильнее: в ослепительном свете, исходящем от богини, ее человеческий дух стал лишь бледной тенью. Но богиня была печальна, и Дароване было больно видеть грусть в любимых чертах той, от разлуки с которой она страдала уже двенадцать лет.
– Матушка! – взмолилась Дарована. – Расскажи, что же такое на свете творится! Как мне теперь моего суженого найти? Где он, чем занят? Может, я и опять ему помогу, как тогда, с мечом, ты мне говорила! Чем мне ему помочь?
– Доченька моя милая! – Макошь подняла руку, как будто хотела погладить Даровану по щеке, и она в самом деле ощутила теплое ласковое прикосновение. – Только ты одна ему и поможешь. И ему, и всему свету белому. Для того я тебя и позвала. Послушай меня. Суженый твой далеко, а только ты одна теперь его и найдешь.
Дарована слушала, чувствуя, несмотря на усталость, в себе силы одолеть что угодно. Лицо Макоши выглядело опечаленным, каким-то затуманенным, и чем дольше в него вглядывалась Дарована, тем хуже видела: черты княгини Вжелены начинали расплываться, под ними проступало другое лицо, смутно напоминавшее ей бабушку, мать Скородума, умершую, когда Дароване было три года, потом чье-то вовсе незнакомое лицо… Дарована не смела приглядываться пристальнее, понимая, что на нее сейчас глазами богини глядят все матери, сколько их было на земле.
– Разбит годовой круг, и хоровод богов разорван, – наконец заговорила Макошь. – В прежнее время каждый из нас в свою пору на землю приходил и свои дары ей приносил: Ярила и Лада приводили дочь свою, Лелю, и весна красная наступала, Перун вел лето жаркое, я – осень щедрую, Велес – зиму лютую. А как разбился круг, вырвалась Леля из объятий матери – и Перуну, и мне на землю закрылась дорога. Не бывает ведь лета без весны, а осени без лета, все во единый круг слеплено, связано. Леля на земле в плен попала. В той роще, где она живет, весна стоит вечная, а за опушкой и до края света – снега и метели. И не выйти ей оттуда. Но есть в мире новая весна. В каждой девице моя внучка Леля живет. И в той, что с сыном Перуна рядом оказалась, дух ее из малой искры в сильное пламя разгорелся. Ожила в ней Леля и по своему извечному пути пошла. Теперь завладел ею Велес, и спит она в Ледяных горах. Этим полдела уже сделано. А чтобы она проснулась и на землю вышла, должен Перун ее у Велеса отбить. А пока Перуну из его поднебесья хода нет, за него сын его земной должен биться.
– Ах, да, да! – воскликнула Дарована. Все, что она сейчас слышала, казалось ей только подходом к самому важному – к тому, как ей найти Громобоя. – Ах, матушка! – взмолилась она. – Как мне найти его, научи!
Макошь улыбнулась: она не могла упрекнуть свою дочь в том, что для нее один Громобой дороже всего мироздания. Так и должно быть. В ее любви – залог продолжения рода, залог жизни. В самой этой любви и проявляется та животворящая сила, что спасала и спасает мир. Сама богиня-мать, создавая женщину, вложила в нее эту способность любви как основу мироздания, как ту силу, что постоянно заставляет одну руку тянуться к другой и тем скрепляет воедино всю вселенную.
– Ты найдешь его, – Макошь кивнула, и у Дарованы вдруг стало так светло и отрадно на душе, словно все тревоги и беды уже позади. – Ты за меня теперь к нему пойдешь, как он за своего отца Перуна ходит. Мое время – осень, его время – лето. За летом осень вслед идет, и ты за ним идешь – уже идешь, давно идешь, дочь моя! Но чтобы вам встретиться, все колесо годовое своим чередом обернуться должно. Вот слушай. Лето к осени стремится, а осень – к зиме. Зима – время Велеса. У Велеса сын есть. Могуч он был, князь Огненный Волк, да и его Бездна одолела. Теперь он в Велесовом подземелье заключен, и не отпускает его подземелье. Силы в нем накоплено безмерно, не вмещает его сил человеческий облик, и живет он теперь Огненным Змеем.