– То и беда, княгиня, что я не волком его считаю, – заговорил наконец Двоеум. – Он не волк и не человек, они в нем оба сразу живут, потому он себе места найти не может, его ни люди, ни волки за своего не принимают. Вот и кидаются, кому как по силам.
– Он не волк! – снова разволновавшись, воскликнула княгиня. Весь мир ей представлялся жадной, бессмысленно-злобной стаей, лающей на Огнеяра и норовящей укусить не за причиненное зло, а за свой собственный страх. – Он не волк! Я знаю, я – его мать!
– Он не волк, да волк в нем живет, – говорил Двоеум, не замечая ее волнения и слез. – Живет, то затаится, а то наружу рвется. А кто раз в нем волка увидит, хоть почует – всю жизнь в нем только волка и будет видеть.
– Другие ничем не лучше! – горячо восклицала княгиня, не слушая чародея, движимая вечным стремлением матери – защищать. – В каждом зверь живет, в ином и похуже волка! Ты сам – лиса хитрая, кто знает, что у тебя на уме! Да только в других так сразу зверя не видно! А в нем видно – где беда, вали на него! Оборотень, видишь!
– Такая судьба его – волком быть. Он сам-то его и не держит взаперти, погулять выпускает. Сам он и виноват.
– Не может он быть виноват!
– Не может? – Двоеум насмешливо прищурился, и княгиню пробрала дрожь от его взгляда, словно обещавшего, что главная беда еще впереди. – Хочешь, покажу тебе сынка твоего? Таким покажу, каким и ты его не видала, хоть ты и его мать!
Княгиня молчала, глядя на него, как на вестника несчастья. Знаком велев ей ждать, Двоеум вышел и вскоре вернулся, неся с собой почерневшую от времени серебряную чашу с волшебными узорами вокруг широкого горла. В чаше мягко переливалась прозрачная вода, казавшаяся черной над черным дном. Уже знакомая с Двоеумовой ворожбой княгиня крутила на пальце золотой перстень, но чародей остановил ее:
– Золота не надо. Не Дажьбога* я буду о помощи просить. Светлые боги не видят твоего сына. О нем только Велес знает, только Велес его покажет, если будет на то его воля.
– Что ты такое говоришь! – Княгиня отшатнулась, с возмущением глядя на чародея. – Как это – светлые боги не видят моего сына! Не может такого быть!
– Может, не может! – с легким раздражением повторил Двоеум. – Знаю я, княгиня, что слова мои тебе не по нраву, да ведь ни словом я тебе не солгал и не солгу! Дажьбог, Перун, Сварог, Лада не знают твоего сына. Он был в мир Велесом послан против них. Не знают они его, и благодари судьбу, что не знают. Иначе он бы у тебя до стольких лет не дожил.
Княгиня потрясенно молчала и все равно не верила. Не может быть, чтобы от Огнеяра отвернулись Сварог и Перун – тогда он боялся бы железа, не мог владеть оружием, не побивал бы любого в борцовских схватках Медвежьего дня*. Не может его не знать Дажьбог – тогда солнечный свет давно обратил бы его в камень. Не могут о нем не знать добрые богини – тогда и она, мать, не могла бы любить его.
Но против всей чародейной мудрости Двоеума у княгини была только вера и любовь материнского сердца. И она молчала, глядя, как чародей опускает в воду гадательной чаши медвежий коготь, как сыплет туда черный порошок ядовитого мухомора, как водит ладонями над водой, шепчет заговор. Вода в чаше начала волноваться, забурлила, как в роднике, потом под руками Двоеума успокоилась и стала ровной. Двоеум знаком предложил княгине заглянуть в воду.
Сначала она видела только черное дно чаши с медвежьим когтем, потом взор ее заволок туман, и в тумане сначала расплывчато, потом яснее замелькали какие-то фигуры. Княгиня видела темное широкое пространство, покрытое белым снегом, на нем коня с сидящей на нем маленькой фигуркой девушки, а возле коня – его, Огнеяра, которого она узнала бы в любой темноте. Вдруг он присел, нагнул голову, перекувырнулся на снегу и встал на четыре лапы – волком. Добровзора изумленно ахнула. А волк, только что бывший ее сыном, присел, стремительно распрямился и бросился вперед, навстречу другому волку. Мгновенно закипела яростная схватка; не помня себя от ужаса, княгиня не могла отвести глаз и сама не знала, что страшит ее больше: участь сына в этой схватке или его звериный облик.
Темное поле вдруг посветлело, теперь княгине виделся ясный день. Огнеяр стоял на снегу, такой же, как всегда, с боевым топором в опущенной руке, и лицо его было веселым, но веселье это не понравилось Добровзоре: под ним таилась скрытая злость. Вдруг Огнеяр что-то крикнул, и лицо его мгновенно изменилось, стало волчьей мордой на человеческих плечах. Какое-то странное существо в звериных шкурах барахталось перед ним на снегу, а вид Огнеяра поражал ужасом. Это был оборотень, страшный, кровожадный оборотень, и в нем не осталось ничего от того Огнеяра, которого княгиня знала и любила как своего сына.
Вдруг оскаленная морда человека-волка стала расти, заполнила собой все снежное поле, придвинулось близко; княгиня хотела закричать, отшатнуться, но не могла, она застыла и не чувствовала своего тела, словно скованная льдом, один всепоглощающий холодный ужас заполнил ее существо. Морда в чаше менялась на глазах, это уже не была морда волка, а личина какого-то страшного, небывалого существа, порождение подземного мира мертвых. Темная кожа, оскаленные хищные зубы, горящие голодные глаза смотрели прямо на Добровзору. У этого существа не было имени, не было даже тела – это был сам воплощенный ужас, страх смерти, ждущей где-то рядом. Сама Вела выглянула к ней из Кощного владения, усмехнулась, словно обещая скорую встречу наяву.
И все кончилось. Княгиня отшатнулась и едва не упала, уцепилась за край лавки и опустилась на колени, закрыв лицо руками. Голова ее кружилась, перед взором было темно, душу заполнил страх. И некому было спасти ее от этого страха, никого не было рядом с ней, способного тягаться с Велой. Нельзя убить то, что никогда не жило.
– Нет, – прошептала наконец Добровзора, не отводя рук от лица. Она говорила не Двоеуму, осторожные движения которого еще слышала возле себя, а прямо ей, хозяйке Кощного владения, которая, конечно, слышала ее сейчас. – Нет, не верю я тебе. Это ты свой мерзкий лик мне показала, не его. Не он, а ты сама и была. А он не такой. Мой сын – не волк. Не верю.
Двоеум вытирал медвежий коготь, извлеченный из чаши, и с недовольством качал головой, прислушиваясь к тихому бормотанью княгини. Боги сильны, но истребить материнскую любовь не могут даже они. Даже когда она всем во вред.
– Где же ты, волчонок мой? – с тоской шептала княгиня, не замечая, что сама себе противоречит. – Вернись! Вернись ко мне скорей! Тебя они все боятся! При тебе и Вела не подойдет! Зачем ты меня оставил так надолго?
– Не зови его! – предостерег Двоеум. – Услышит ведь.
– И пусть услышит. Я хочу, чтобы услышал! – Княгиня отняла наконец руки от лица и враждебно посмотрела на чародея. – Я хочу, чтоб он был здесь!
– Сама не знаешь, чего хочешь! – выкрикнул вдруг Двоеум, выбитый из терпения мучениями княгини, к которым он не мог остаться равнодушным, как ни пытался. – Сын твой – оборотень, а здесь его ждет Оборотнева Смерть! Пусть лучше в лесах остается! Целее будет!