И он возвращался в замкнутый круг волчьей жизни – охота, еда, отдых. Его беспокойному духу было тесно и душно в волчьей шкуре, но он был в ней пойман так же прочно, как невольные оборотни-Лисогоры, потерявшие дорогу домой. В любое мгновение он мог сбросить волчью шкуру – но куда ему идти? Он по-своему любил, жалел и оберегал свою новую семью, но волчица и переярки не могли быть ему близки. Между ним, рожденным человеком, и ими, рожденными в волчьих шкурах, лежала пропасть. Огнеяру снилось, что он стоит на узком мостике между человеческим и звериным миром, но оба они закрыты для него, и он обречен вечно жить на мосту.
И сейчас, зная, что старые знакомцы Моховики собираются на него с облавой, Огнеяр даже развеселился. Пусть хоть так, но человеческий мир снова повернулся к нему лицом. «Ловите меня, ловите! – посмеиваясь, думал волк, глядя на запертые ворота займища. – Я вам и Оборотневу Смерть привез, ее не забудьте взять. А за мою шкуру вам Неизмир не только за десять лет дань простит, а и за весь век. Только взять ее будет не так просто!»
– Ну, ты глянь! Тьфу ты, Коровья Смерть*, Кощеева кость! Ушли! Опять ушли! Хорсе Пресветлый, да что же за зверюги такие! Чтоб им колом подавиться! Чтоб их громом поубивало!
Моховики толпились на поляне, размахивали руками и бранились, разозленные очередной неудачей. Перед ними лежало несколько обглоданных костей от старого лося, убитого несколько дней назад нарочно для приманки. Ободранная голова с рогами и обглоданные ноги с тяжелыми копытами были словно оставлены в насмешку: рожки да ножки – знак неудачи.
Уже не раз Моховики пытались обложить волчью стаю на дневке – волки уходили, словно точно знали, когда их будут ловить. Уже дважды выкладывали приманку – волки забирали ее и уходили, не дожидаясь ловцов. Разыскав под снегом старую, вырытую позапрошлым летом ловчую яму, Моховики вычистили ее, поставили на дне заостренный кол, закрыли ветками, накидали снега и положили целого зайца – он до сих пор там и лежал, исклеванный воронами, а волки не подходили и близко к яме. Уже не одному Приваленю, а всем Моховикам казалось, что им противостоит не звериный, а человеческий разум.
– Нет, дети мои, нечего нам больше попусту потеть! – исчерпав запас брани, решил Взимок. – Оборотня просто так не возьмешь, видно, прав был Привалень. Пойду я к Елове – пусть научит, как его одолеть.
– Иди, батька, к Елове, это ты верно надумал! – одобрил его Долголет. – А просто так мы поганому племени не спустим. Хватит с них нашей крови!
Моховики одобрительно гудели.
– Еще хорошо бы у Вешничей Оборотневу Смерть попросить, – предложил Прапруд. – Она же к ним вроде воротилась.
– Да ну ее, Оборотневу Смерть эту! – Взимок с недовольством отмахнулся. – Из-за нее мы в Чуробор ездили, да только даром опозорились. Видно, что в ней было силы, то за века вышло. При нас же оборотня того рогатиной ударили – а толку чуть, и царапины не осталось.
– А как же она упыря того порешила?
– Упыря? – Взимок вспомнил и кивнул. – Да, с упырем она знатно разделалась. Да, видно, осерчала, что Вешничи ее князю продали, вот и утратила силу. От Оборотневой Смерти теперь толку нету. Надобно нам иное средство искать.
– Ну, как знаешь! – со вздохом согласился Прапруд. Ему было жаль терять веру в священный оберег, столько поколений хранивший Вешничей и всю их родню. – Смотри только, Елове не скажи про это. Осерчает.
Но Елова, когда ловцы пришли к ней за советом, только насмешливо фыркнула, сузив глаза.
– Поймайте сперва ветер в поле, перевяжите рыбьими голосами да принесите мне – я вам сплету сеть на того волка! – сказала она. – А без того не ловите – его шкура не про вас! Будет срок – этот волк сам к вам придет! И уж как придет – ворот не затворите!
Не посмев настаивать, ловцы ушли от ведуньи ни с чем, хмурясь и недовольно бормоча что-то в бороды. Им не понравился ее отказ помочь, и особенно не понравилось предсказание, что волк придет сам. Мало какого гостя они приняли бы с меньшей охотой. Разве что чуроборского княжича, которого и Оборотнева Смерть не взяла.
В лесу было еще мокро, стоял свежий весенний дух просыпающейся земли, отсыревшей прошлогодней травы, тонкий, едва уловимый запах свежей молодой зелени. По самым укромным уголкам под кочками и корягами, куда не мог дотянуться солнечным лучиком неугомонный Ярило, еще прятался грязный снег, сплавленный наступающим теплом в неровную ледяную корку. Но все же в лесу была весна – шла середина месяца березеня*. Повсюду сквозь толстый рыже-бурый ковер прошлогодних листьев тонкими стрелками пробивалась молодая трава, ветви берез были окутаны полупрозрачным зеленоватым облаком, которое на солнечных полянах сгустилось и налилось зеленью. Лесовик уже проснулся от зимнего сна, зевал, сладко потягивался на солнышке, выбирал сухие травинки из бороды. Проснувшийся Лес был полон тихого шороха раскрывающейся листвы, ветерку снова было с чем поиграть в ветвях.
– Бы-ы-ыстре-е-ец! – разнесся вдруг по лесу протяжный женский голос. Он пролетел по березняку и растаял в осиннике, запутался в серо-зеленых пустых ветвях, словно испугался злых деревьев.
В прогалине показалась тонкая девичья фигура. Из-под беличьего полушубка виднелся подол серой грубой рубахи, кожаные башмаки были потрепанными, грязными, промокшими. Вязаный платок сполз с затылка на шею, открыв рыжеватые волосы, не украшенные ни девичьей лентой, ни венчиком, ни даже простой тесемкой. Две косы лежали на груди девушки, немного разлохмаченные без лент. А лицо ее казалось бледным без румянца и веснушек, и видно было, что это не простая весенняя бледность после зимы, что девушку томит давнее горе. В руках у нее покачивался узелок, она шла неторопливо и размеренно, словно позади у нее остался долгий путь, но и впереди ему не предвидится окончания. И мало кто из знакомцев узнал бы в этой исхудалой бледной Лесовице прежнюю Малинку, дочь Навыки и Приваленя из рода Моховиков.
– Бы-ы-ыстре-е-ец! – Зажав узелок под мышкой, девушка поднесла ладони ко рту и снова закричала, потом замерла, вслушиваясь, как лесное отголосье уносит вдаль ее зов.
Она не ждала ответа, но напряженно вслушивалась в голоса и шорохи Леса. Много-много раз ей грезилось в мечтах, что однажды в ответ на ее зов закачаются еловые лапы над землей, раздвинется орешник, и из чащи к ней выскочит волк – исхудалый, с поджатыми боками, с тоской в человеческих глазах. Такой же, каким была когда-то и она сама.
Но было тихо, не качались ветки, не шуршали травы под быстрыми звериными лапами. Еще недавно, зимой, когда везде в лесу лежал снег и волки ходили только набитыми звериными тропами, Малинка легко находила их следы. Но теперь снег сошел, все лесные дороги открылись перед серым Хорсовым стадом, и искать их стало что ветра в поле ловить. Но Малинка все равно искала.
Отголосье умолкло. Малинка еще недолго постояла, а потом пошла дальше, не выбирая дороги, придерживая рукой косы, чтобы не цеплялись за ветки. Может быть, не сейчас, не сегодня, но когда-нибудь он непременно услышит ее.
Волки больше не трогали Моховиков, и мало-помалу люди бросили бесполезные охоты, потолковали, поговорили и стали забывать. Но Малинка не забыла. Рассказ отца о волке с человеческими глазами раз и навсегда вывел ее из тоскливого оцепенения, в котором она пробыла всю долгую зиму. А вдруг это все же Быстрец? Какому еще оборотню ходить вокруг человеческого жилья? Малинка верила, что жених ее и под волчьей шкурой сохранил любовь к ней и верность связавшим их обетам, что он так же стремится к ней, как она стремится к нему.