Сальватор прервал свой рассказ. – Простите! – обратился он к своему кузену. – Вам может показаться, что я излишне многословен. Но я подумал, что моя жизнь имела для вас огромное значение и каждая подробность ее в то решающее время должна вас интересовать. – Вы совершенно правы, сударь, – посерьезнел вдруг Лоредан. – Продолжайте, я вас слушаю.
– Голос проповедника достиг моего слуха, прежде чем я увидел его самого, – говорил между тем Сальватор. – Голос этот то дрожал, то в нем чувствовалась необычайная сила, но он неизменно трогал за душу. Несколько минут я слышал только мелодию этого голоса, мыслями я уже был далек от настоящего, и понадобилось некоторое время, чтобы голос из этого мира, казавшегося мне прошлым, дошел до меня… Судя по первым же словам, которые я услышал и, так сказать, осознал, я понял, что проповедник не то чтобы выступает против самоубийства, но, во всяком случае, именно этой теме посвятил свою речь. Он говорил об обязанностях человека перед себе подобными, о пустоте… я не помню его собственные выражения, но смысл заключался в том, что человек, умирающий раньше отмеренного ему Провидением срока, оставляет в своем кругу «невосполнимую» пустоту. Он привел слова Шекспира, когда Гамлет, отгоняющий от себя мысль о самоубийстве, которая его душит, подступает к нему, подталкивает его к могиле, говорит:
И воробей не погибнет без воли Провидения!
Подобно тарану, пробивающему одну за другой все стены, он приводил и опровергал один за другим все возможные мотивы, толкающие человека на самоубийство: обманутое честолюбие, преданная любовь, потерянное состояние. Он напомнил о веках веры – с четырнадцатого по восемнадцатый, – напрасно пытаясь отыскать в них следы самоубийства и не находя их.
Согласно его идее самоубийство начиналось там, где прекращал свое существование монастырь. Раньше человек обманутый, преданный, разорившийся – словом, раздавленный горем, какое бы ни было это горе, уходил в монастырь. Это был способ расстаться с жизнью, этакое моральное, ежели не физическое, самоубийство: человек хоронил себя в огромной общей могиле, зовущейся монастырем; он молился, и ему случалось найти в этом утешение. Сегодня ничего этого нет, монастыри уничтожены или закрыты. Остается труд: работать – значит молиться!..
Эти слова открыли мне глаза, и я взглянул на того, кто их произносил. Это был красивый монах лет двадцати пяти, в испанском костюме: бледный доминиканец, худой, черноглазый… огромные глаза были особенно хороши! Он объединял в себе два способа существования, о которых он говорил, – молитву и труд. Чувствовалось, что этот человек беспрестанно молится и всегда трудится.
Я огляделся и спросил себя: какая работа по мне? Руссо учит своего Эмиля столярничать, меня же, к сожалению, не научили никакому ремеслу. Я увидел человека лет тридцати, в черной бархатной куртке и с каскеткой в руке. На груди у него была медная бляха. Я узнал в нем комиссионера. Он стоял прислонившись к колонне и внимательно слушал проповедника. Я прошел рядом с ним и прислонился к той же колонне, решил не терять его из виду: мне надо было расспросить его. Я дослушал проповедь до конца, но еще раньше, чем она окончилась, я уже решил, что буду жить… Проповедник спустился с кафедры и прошел мимо меня.
«Как вас зовут, отец мой?» – спросил я его.
«Среди людей или перед Господом?» – уточнил он.
«Перед Господом».
«Брат Доминик».
И он пошел дальше… Толпа потянулась из церкви. Я последовал за комиссионером. На углу улицы Сен-Рок я его окликнул:
«Простите, дружище!»
Он обернулся:
«Сударь нуждается в моих услугах?»
«Да», – улыбнулся я.
«Мне взять крюки или это просто посылка?»
«Я хотел бы кое-что узнать».
«А-а, понимаю: господин – иностранец…».
«В жизни – да: ничего в ней не понимаю!»
Он бросил на меня удивленный взгляд.
«Вы довольны своим ремеслом?» – спросил я.
«Все зависит от того, как вы это понимаете».
«Я спрашиваю, нравится ли оно вам».
«Ну конечно, раз я работаю комиссионером!»
«Позвольте вам заметить, что это не всегда достаточная причина…».
«Так что же вам все-таки угодно знать?»
«Вам хватает на жизнь?»
«Зарабатываю я немного, но в конечном счете с голоду не умираю».
«Будьте любезны, просветите меня!»
«Спрашивайте, и я отвечу на ваш вопрос».
«Сколько вы получаете в среднем за день?»
«В приличных кварталах – пять-шесть франков».
«Стало быть, две тысячи франков в год?»
«Около того».
«Сколько из них вы тратите?»
«Почти половину».
«Таким образом вы откладываете каждый год по?..»
«…по тысяче франков!»
«В чем заключаются неприятные стороны вашего ремесла?»
«Я таких не знаю».
«Вы свободный человек?»
«Свободен как ветер».
«Мне казалось, вы зависите от других…».
«От других? О Господи, да кто же от них не зависит? Король Карл Десятый и тот зависит! Клянусь, я чувствую себя более свободным, чем он!»
«Почему?»
«Если поручение кажется мне подозрительным, я от него отказываюсь; если ноша представляется слишком тяжелой, я качаю головой. Все дело в том, чтобы тебя знали, а уж потом можно и выбирать».
«Вы давно работаете комиссионером?»
«Десять лет».
«И за это время вы ни разу не пожалели, что выбрали именно это ремесло?»
«Никогда».
Я на мгновение задумался.
«Это все, что вы хотели узнать? – спросил мой собеседник.
«Последний вопрос!»
«Слушаю вас».
«Когда человек хочет стать комиссионером, что он должен предпринять?»
Комиссионер посмотрел на меня и рассмеялся:
«Уж не хотите ли вы случаем пойти в комиссионеры?»
«Возможно».
«Дело это нехитрое и ничьих протекций не нужно».
«Да ну?»
«Вы идете в Префектуру с двумя свидетелями, которые отвечают за вашу нравственность, и просите номер».
«И сколько это стоит?»
«Дадите сколько-нибудь за беспокойство».
«Спасибо, друг мой!»
Я вынул из кармана монету в пять франков и подал ему.
«А это что?» – удивился он.
«Это за беспокойство, которое я вам причинил».