– Я хотел бы только услышать, на каком основании был арестован этот несчастный, как вы его называете?
– В настоящий момент это невозможно.
– Во всяком случае, вы обязаны мне сказать, где, по-вашему, он сейчас находится.
– В Депо, естественно… Если, конечно, какое-нибудь особо тяжкое обвинение не заставило перевести его в Консьержери или Форс.
– Это слишком расплывчато.
– Что же делать, дорогой господин Сальватор! Вы застали меня врасплох.
– Вас, господин Жакаль?! Да разве это возможно?
– Ну вот, и вы туда же! Намекаете на мое имя и на то, что я хитер как лис.
– Черт побери! Такая уж у вас репутация!
– Так знайте: в отличие от Фигаро я стою меньше, чем моя репутация, клянусь вам. Нет, я добрый человек, и в том моя сила.
Меня считают хитрецом, всюду подозревают подвох и никак не ожидают встретить во мне добряка. В тот день, когда дипломат скажет правду, он обманет всех своих собратьев: ведь они ни за что не поверят, что он не солгал.
– Дорогой господин Жакаль! Вам ни за что меня не убедить, что вы приказали арестовать человека, не имея на то причины.
– Послушаешь вас, так можно подумать, что я – король Франции.
– Нет. Вы – король Иерусалимской улицы.
– Вице-король, да и то… всего-навсего префект. Ведь в моем королевстве есть кое-кто повыше меня – господин де Корбьер да господин Делаво.
– Итак, вы отказываетесь мне ответить? – в упор глядя на начальника полиции, спросил Сальватор.
– Не отказываюсь, господин Сальватор. Просто это невозможно. Что я могу вам сказать? Арестовали господина Дюбрея?
– Да, господина Дюбрея.
– Стало быть, на то имелись основания.
– Именно это я и хочу знать.
– Должно быть, он нарушил общественный порядок…
– Нет, потому что я наблюдал за ним как раз в ту минуту, как его задерживали. Напротив, он сохранял полное спокойствие.
– Тогда, значит, его приняли за кого-то другого.
– Неужели такое случается?
– Да кто же без греха? – парировал г-н Жакаль, набивая нос табаком.
– Позвольте мне проанализировать ваши ответы, дорогой господин Жакаль.
– Сделайте одолжение. Хотя, сказать по правде, слишком много чести вы им этим окажете, господин Сальватор.
– Личность арестованного вам неизвестна?
– Я видел его вчера впервые в жизни.
– И имя его вам ни о чем не говорит?
– Дюбрей?.. Нет.
– И вы не знаете, за что он задержан?
Господин Жакаль резким движением опустил очки на нос.
– Абсолютно не знаю, – отозвался он.
– Из этого я заключаю, – продолжал Сальватор, – что причина, по которой его задержали, незначительна и, несомненно, скоро он будет освобожден.
– О, разумеется, – в притворно-отеческом тоне отвечал г-н Жакаль. – Вы это хотели узнать?
– Да.
– Что же вы раньше-то не сказали? Я не возьмусь утверждать, что друг вашего приятеля уже на свободе в эту самую минуту. Однако, раз вы взялись за него хлопотать, можете не беспокоиться: как только вернусь в префектуру, я распахну перед этим человеком двери настежь.
– Благодарю! – стараясь проникнуть взглядом в самую душу полицейского, молвил Сальватор. – Так я могу на вас положиться?
– Передайте вашему приятелю, что он может спать спокойно. В моей картотеке за Дюбреем ничего не числится. Это все, что вы желали от меня узнать?
– Так точно.
– По правде говоря, господин Сальватор, – продолжал полицейский, наблюдая за тем, как рассеивается толпа, – вы обращаетесь ко мне за услугами, которые очень похожи на скопление народа: кажется, вот они у вас в руках… ан нет, это всегонавсего мыльные пузыри.
– Дело в том, что порой сборища обязывают, как и услуги.
Вот почему они так редки и, следовательно, тем и ценны, – со смехом проговорил Сальватор.
Господин Жакаль приподнял очки, взглянул на Сальватора, потом взялся за табак, а его очки снова упали на нос.
– Итак?.. – полюбопытствовал он.
– Итак, до свидания, дорогой господин Жакаль, – отозвался Сальватор.
Он поклонился полицейскому, но, как и при встрече, не подал ему руки; перейдя улицу Сент-Оноре, он направился в ту сторону, где ожидал в фиакре Доминик, то есть на угол улицы Нев-дю-Люксембур.
Сальватор распахнул дверцу экипажа и протянул обе руки Доминику со словами:
– Вы мужчина, христианин и, стало быть, знаете, что такое страдание и смирение…
– Боже мой! – воскликнул монах, молитвенно складывая свои белые, изящные руки.
– Положение вашего друга серьезно, весьма серьезно.
– Значит, он все вам сказал?
– Напротив, он не сказал мне ничего, это меня и пугает. Он не знает вашего друга в лицо, имя Дюбрея он впервые услышал лишь вчера, он понятия не имеет, за что его арестовали… Берегитесь, брат мой! Повторяю вам: дело серьезное, очень серьезное!
– Что же делать?
– Возвращайтесь к себе. Я постараюсь навести справки со своей стороны, вы попытайтесь тоже что-нибудь разузнать. Можете на меня рассчитывать.
– Друг мой! – воскликнул Доминик. – Вы так добры, что…
– …вы хотите мне что-то сообщить? – пристально взглянув на монаха, спросил Сальватор.
– Простите, что я с самого начала не сказал вам всю правду,
– Если еще не поздно, скажите теперь.
– Арестованного зовут не Дюбрей, и он мне не друг.
– Неужели?
– Это мой отец, господин Сарранти.
– Ага! – вскричал Сальватор. – Теперь я все понял!
Он взглянул на монаха и прибавил:
– Поезжайте в ближайшую церковь и молитесь!
– А вы?
– Я… попытаюсь действовать.
Монах взял Сальватора за руку и, прежде чем тот успел ему помешать, припал к ней губами.
– Брат! Брат! – вскричал Сальватор. – Я же вам сказал, что принадлежу вам телом и душой, но нас не должны видеть вместе. Прощайте!
Он захлопнул дверцу и торопливо зашагал прочь.
– В церковь Сен-Жермен-де-Пре! – приказал монах.
И пока фиакр катил по мосту Согласия неспешно, как и положено фиакру, Сальватор почти бегом поднимался по улице Риволи.
Церковь Сен-Жермен-де-Пре, ее римский портик, массивные колонны, низкие своды, царящий в ней дух XVIII века – все говорило о том, что это один из самых мрачных парижских храмов; значит, там скорее, чем в другом месте, можно было побыть в одиночестве и обрести душевный подъем.