Вальгейру, молча сидевшему в углу, тоже не было дела до подарков. Его поразили слова, мимоходом брошенные Гьёрдис и, кроме него, никем не услышанные: «Курганы не враждуют». Воображение уже рисовало ему волнующие и жуткие картины: равнина, высокие курганы, озаренные серебристо-белесым светом луны… Ровно в полночь курганы раскрываются, из черных провалов выходят мертвые воины и вступают в сражение между собой, продолжая сводить свои прижизненные счеты… жестоко и непримиримо бьются они всю ночь и только утром скрываются каждый в своем кургане, чтобы в следующую ночь полнолуния продолжить бой…
Вальгейр видел все это, как наяву, от восторга и жути перехватывало дыхание, по коже бежали мурашки, горло сжимало, даже слезы просились на глаза – он не видел и не слышал ничего вокруг себя и был счастлив. Страстно хотелось сложить об этом могучую, грозную и величественную песнь, вроде той, что поют о Хродерике Кузнеце, и чтобы каждый, кто ее услышит, тоже, как наяву, увидел эту вересковую равнину и крутобокие курганы, залитые белесым лунным светом, пережил ту же дрожь ужаса и священного восторга… Чтобы у каждого перед глазами встали могучие бойцы, встали так же ясно, как они стояли перед глазами самого Вальгейра. Он видел неистовую схватку под луной, в ушах стоял тяжелый топот мертвых ног и жадный лязг погребенных клинков, вырвавшихся на свободу. И одновременно, как сквозь туман, ему мерещилась прошлая жизнь этих бойцов, полная борьбы такого накала, что она не позволила им примириться даже после смерти…
Но слов не находилось, не было никаких средств передать другим эти видения и чувства. Вальгейр уже знал, что при первой попытке облечь видение в слова оно поблекнет и рассеется. Все могучее станет слабым, величественное – жалким, яркое – тусклым. И он берег свое сокровище про себя, не отчаиваясь. Со временем слова найдутся. Умение придет. Он еще сложит песни, и для каждого, кто их услышит, мир станет еще шире и богаче. А пока Вальгейр наслаждался будущими песнями в одиночку и сам себе казался целым кладезем еще не родившихся миров.
* * *
Грют Драчун с остатками своей дружины вернулся в Кремнистый Склон на день позже Бергвида. Узнав о его «подвиге» – отсутствие шести человек и раны еще пятерых нельзя было скрыть, – конунг пришел в настоящую ярость.
– Как ты посмел, щенок, ослушаться меня! – орал он Грюту, пристыженному неудачей и утратившему привычную наглость. – Как ты посмел… Я… Ты… – От негодования Бергвид, как всегда, темнел лицом и не находил подходящих слов. – Как ты посмел не дождаться… Я не приказывал тебе начинать войну… Ты опозорил меня! Даже свое дурацкое дело ты не мог сделать как следует! Тебя победили вонючие рабы! Теперь все будут говорить, что моя дружина не может справиться даже с пастухами! Это все равно что предательство!
– Я не предавал тебя! – завопил Грют, знавший, что обвинения в предательстве плохо кончаются. – Я исполнял твой приказ! Ты же говорил, что мы пойдем в поход против Лисицы…
– Мне решать, когда начнется поход! И не тебе, сын тролля, решать за меня!
– Я не виноват! Нам что было, с голоду подыхать! Ты увез все добычу, а нам ничего не оставил…
– Добычи тебе? – яростно перебил Бергвид. – Получай!
С этими словами от выхватил меч и с размаху рубанул Грюта по шее. Удар был так силен, а меч Рагневальда так остер, что голова слетела с плеч и покатилась по земле. Кровь забрызгала всех стоявших вокруг; многоголосый вскрик взлетел к небу. Обезглавленное тело качнулось, подогнулось в коленях и рухнуло на землю. Из перерубленных шейных вен обильно текла кровь. Кровяной поток красной змеей обвился вокруг ног Бергвида.
– Пусть эта кровь… будет моей жертвой тебе, Медный лес… – бормотал Бергвид, тяжело дыша и опираясь острием клинка о землю. – Дух корней и камней… И вам, темные альвы… Народ Подземелья… Это ваше. Я дарю вам эту жертву… Моя первая жертва вам…
Кровь перестала растекаться и стала быстро впитываться в землю. Бергвид поднял голову и огляделся: вокруг него стояли люди, замершие, как свартальвы, застигнутые солнцем. На бледном лице Бергвида виднелись брызги крови, взгляд темных глаз потух, меч в опущенной руке вздрагивал, и он походил на какое-то безжалостное божество, принявшее кровавую человеческую жертву.
Асольву вспомнилось давнее зрелище: святилище Тюрсхейм, в котором он не бывал вот уже двадцать семь лет, молчаливый Волчий камень и тело, распростертое перед ним… Лужа горячей крови, рыжеватый клок волос, колеблемый ветром, окровавленный меч в руках Стюрмира конунга… Тот час, когда отец Бергвида лишил жизни его отца, Фрейвида Огниво. И как ни мелок был нагловатый и неумный Грют Драчун по сравнению с гордым, неуступчивым и решительным хёвдингом Квиттингского Запада, сходство конца их судеб показалось дурным пророчеством. С того убийства начались поражения квиттов. Тем ударом меча Стюрмир конунг расколол надвое свое племя и обрек его на гибель. И вот теперь его единственный сын, собравшийся в поход, сделал такой же первый шаг. И он, уже сознательно, делает то, что отец его совершил только по недальновидности: объявляет соперниками и врагами собственных соплеменников и поднимает оружие против них. Когда две половины целого встают друг против друга – возможна ли вообще победа? Чем ни кончится – это все равно будет поражение.
И еще Асольву вдруг вспомнилась сестра Хёрдис. В бедах, сопровождавших начало войны, обвиняли ее. Здесь она уже ни при чем, а беды все множатся и множатся…
– Никто не смеет… никому не трогать… – пробормотал Бергвид, пытаясь придать властность своему ослабевшему голосу. – Не трогать… Темные альвы возьмут его… Я отдаю им… Не понадобится раба…
Он имел в виду свое намерение принести человеческую жертву в святилище перед началом похода. Но если рабы могли втихомолку радоваться, не опасаясь столь сурового жребия, то воинов неприятно поразило это внезапное жертвоприношение. Те, кто раньше не имел с Бергвидом дела, усомнились в нем; знавшие его испугались за себя. Невозмутим остался только Ормкель.
– Так и надо дураку! – презрительно сказал он и сплюнул на землю неподалеку от трупа.
– Мы выступаем в поход в ближайшие дни! – объявил Бергвид, перейдя со двора, где все это случилось, в гридницу и выпив пива из кубка, который поднесли ему дрожащие руки невесты. – Пока кровь жертвы не остыла, мы должны начать свое дело. Этот придурок не оставил нам выбора. Теперь копье брошено, и не мне звать его назад. Не будем ждать, пока Лисица нападет на нас! Пусть похвалится Одину победой своих рабов над той падалью, когда сядет с ним за стол! Если сумеет умереть достойно! Я приказываю: мы выступаем завтра! Я не оставлю ни одной целой усадьбы между Раудбергой и Золотым озером! Через пять дней я буду сидеть в гриднице Каменного Кабана! Да поможет мне дух корней и камней! Никто не посмеет больше противиться мне! Отныне у Квиттинга не будет других владык и хёвдингов! Я все возьму под свою руку и поведу квиттов к новой славе!
Эйра дрожала, наблюдая все это и не веря своим глазам. Лицо Бергвида с сохнущими брызгами крови на коже казалось ей темным, как у тех свартальвов, диким, как у тролля, нечеловеческим, как у восставшего мертвеца! Ей было тяжело и больно смотреть на него, но она не могла оторвать глаз, как будто скованная злым колдовством. Под ресницами горели слезы ужаса, дыхание сбивалось, сердце колотилось, точно просясь на волю. Бергвид вдруг представился ей какой-то черной пропастью, куда утекает горячая кровь из жил каждого, кто его видит и слышит. Ее душа полнилась ужасом, гневом, недоумением и отвращением ко всему происходящему. Это какое-то чудовище! Оборотень, которым тролли и ведьмы подменили того Бергвида, которого она полюбила. Она полюбила человека, который стал в ее глазах олицетворением мести за прежнее бессилие и разорение, новым Сигурдом, способным объединить квиттов под своей властью и уничтожить всякую вражду. Но перед ней теперь сидел сам воплощенный дух вражды, готовый поить неживое кровью живых, чтобы получить силу для новых убийств.