Боги и люди молчали, но ветерок с моря широким крылом летел над вершиной, шевелил волосы, качал голые ветки кустов, и все святилище вдруг показалось живым. Сам холм проснулся, неглубоко вздохнул, высохшие стебли трав затрепетали, как ресницы перед пробуждением. Боги услышали зов.
Все ожили, зашевелились. Хирдманы принялись складывать дрова на старом угольном пятне перед идолами.
– Жаль, нет Фримода ярла – вот кто умеет приносить жертвы! – шепнула Тюра Гельду. – А правда, что тут кого-то убили?
– Да. Вот здесь. – Он слегка кивнул почти на то самое место, где копошились хирдманы с вязанками дров и хвороста. – Стюрмир конунг убил Фрейвида Огниво, хёвдинга западного побережья. Разве у вас об этом не рассказывали?
– Очень мало, смутно, и каждый свое. – Тюра бегло оглянулась на Бергвида, точно боялась, что он услышит толки о своем отце, но он смотрел в темные лики богов и не замечал ничего вокруг. – Мы так и не поняли, был Фрейвид предателем или нет. А это ведь важно. Если конунг убил хёвдинга перед самой войной, значит, один из них уж точно предатель. Хотелось бы знать который. А уж когда стало известно, что дочка Фрейвида замужем за кем-то из фьяллей, стали говорить, что предатель Фрейвид.
– Ну, дочка его тут ни при чем, но это мнение лучше считать правильным. Сейчас, понимаешь ли, очень важно, чтобы Стюрмир конунг был героем, а его враг, следовательно, предателем. Иначе ничего не выйдет.
– А я слышала одну сагу, где совсем наоборот. Наш отец был тут, в войске, но не в святилище, и не видел, как было дело. В святилище вообще никого, кроме них двоих, не пустили. Говорили, что Фрейвид первым напал, но наш отец не верил. Он говорил, что Фрейвид собирался воевать с фьяллями, а не с собственным конунгом. А мы с Бьяртой были совсем девочки, мы тогда не понимали, чего вокруг говорят, а сейчас не помним. Но детям мы пересказываем все так, как говорил наш отец. Что же, теперь пересказывать все заново?
– Непременно. – Гельд уверенно кивнул. – Пусть мертвые послужат живым.
– Ты думаешь, это справедливо? Мертвым надо отдавать должное, а не использовать их, как рабов, посылая куда угодно хозяину.
– А как теперь разобрать, в чем это «должное»? Всего пятнадцать лет прошло, а правды уже никто не знает. Одни умерли, другие забыли и спутали. А главное, даже о вчерашних событиях каждый расскажет по-другому, потому что видел в них только то, что ему самому близко. Всякий смотрит по-своему. И всегда живые видят в мертвых то, что хотят видеть. Помнят только то, что нужно живым сейчас, а ненужное, неудобное забывают. А следующее поколение рассудит все наоборот.
– И так до бесконечности?
– Да. До самого Затмения Богов.
– И истина никогда не будет известна?
– А что такое истина? – Гельд пожал плечами. – Мне думается, истина – это когда каждый получает по справедливости. А справедливость в каждом новом случае другая – надо же учесть все обстоятельства. С мертвыми это уже невозможно: они ведь знали много мелочей, которых нам не узнать. Но я не стал бы их жалеть. Пусть мертвые участвуют в жизни хотя бы так, вдохновляя своим примером потомков.
– Сегодня на одно, а завтра на другое?
– А чем плохо? Ведь если бы с ними было все раз и навсегда ясно, то их только и осталось бы закрыть в сундук и забыть о них. А пока о них спорят и дела их понимают каждый раз по-разному, они как бы и живы. Ведь только живые способны меняться, понимаешь? Каменеет в неподвижности мертвое, ни на что не годное. Знаешь ведь «Сагу о Греттире»? О нем уже столько лет рассказывают, и каждый судит по-своему: то ли он был великий герой, то ли разбойник и негодяй. И главное тут даже не сам Греттир, а то, что каждый слушатель прикидывает на себя: а я-то кто, герой или негодяй? А я-то как проявил бы себя на его месте? В том-то и смысл каждой саги, чтобы слушатель задумался о самом себе. А если этот вопрос раз и навсегда решить, то Греттир, в любом качестве, вдвое подешевеет. Вот тут-то он и умрет по-настоящему. Я, когда умру, предпочел бы, чтобы обо мне говорили разное. Тогда меня не скоро забудут!
Гельд улыбнулся, а про себя подумал, что трудностью оценки жизненных деяний вполне равен герою древности. Пока он еще не рассказывал Тюре о том, как пятнадцать лет назад успел за один год повоевать и за фьяллей, и за квиттов. Во всем этом была слишком замешана сестра того самого Асвальда Сутулого, хорошо известного жителям Березового фьорда, и Гельд не хотел тревожить невесту воспоминаниями о своей давней любви. Когда-нибудь потом… когда ей, на самом деле, будет уже все равно, на чьей стороне он воевал.
Костер на месте старого жертвенника был готов. Подвели двух барашков: одного белого, другого черного.
– Хе-хе! – буркнул рядом Вебранд. – А я-то думал, ты эту скотину приготовил к себе на свадьбу!
Вперед снова вышла Бьярта с большой серебряной чашей из наследства Ночного Волка, за ней Хагир с длинным ножом.
– Мы приготовили для вас хорошую жертву, Могучие Светлые Асы! – заговорила Бьярта, став лицом к идолам и требовательно глядя в небеса, словно ожидая немедленного ответа. – Примите ее и пошлите нам удачу!
Хагир перерезал горло черному барашку, Бьярта подставила жертвенную чашу. Горячая красная кровь залила руки и платье Бьярты, и в этом изобилии все увидели добрый знак. Она опустила в кровь метелку из можжевеловых ветвей и стала кропить идолы богов, медленно двигаясь вдоль полукруга и протяжно выкрикивая:
– Дайте нам удачу, Могучие Светлые Асы! Пусть все старое умрет, пусть новое родится! Пусть останется во мраке забвения наша слабость, пусть исчезнет в пасти Нидхёгга наше бессилие, пусть смоет водой подземных рек наши поражения и потери! Пусть предки дадут нам свою доблесть и силу, пусть укрепят наш дух, пусть вложат в наши руки оружие, а в сердце – волю к победе! Пусть глаза наши не смотрят назад, пусть через сердце наше проляжет дорога к возрождению мира!
Ветер взвыл над вершиной священного холма, как будто его-то и звали и он торопился откликнуться на зов. Ветер взметнул пламя костра, на широкой площадке стало светло, как будто молния вдруг пала с небес. Дети спрятали лица в платьях матерей, женщины задрожали, мужчины напряглись, как перед схваткой.
Хагир зарезал второго барашка, белого, и Бьярта вновь наполнила чашу. Потом она подошла к Бергвиду и обрызгала его жертвенной кровью.
– Пусть это будет тот, кто снимет проклятье Квиттинга! – выкрикивала она, обходя Бергвида кругом по солнцу. – Пусть это будет тот, кто вернет земле силу и удачу, кто даст людям смелость и единство, кто укрепит своим именем и примером сердца и руки! Пусть в нем будет мудрость Одина, сила Тора, отвага Тюра! Пусть Локи сжигает всех его врагов, а Ньёрд всегда наполняет паруса его попутным ветром! Пусть он станет острием меча квиттов, головой и сердцем племени, свершит нашу месть, даст нам свободу и процветание, пусть его имени страшатся враги! О Великие Светлые Асы! Дайте оружия ему, Бергвиду сыну Стюрмира, чтобы сам он стал оружием Квиттинга!
Было слышно, как под холмом о берег ударила огромная волна, широко накатилась и с драконьим шипением сползла назад, волоча по мерзлому песку кожистые жесткие крылья. Остатки жертвенной крови в чаше вдруг всколебались, и Бьярта вздрогнула, едва не выронив ее. Воздух над площадкой святилища вдруг уплотнился и потеплел, и с каждым вдохом этого воздуха, как с глотком чудесного напитка, всякий ощущал себя сильнее, мудрее, спокойнее. Боги были здесь, и даже дети ясно чувствовали их присутствие.