Последние слова ведьма выкрикнула с визгом, стукнула палкой в землю, распрямилась и сразу стала выше ростом. Ее сотрясала непонятная лихорадка, которую разжигали ее собственные слова, и даже лицо дрожало, черты его менялись. Сходство с Борглиндой исчезло, теперь Гельд видел совсем другое лицо: с прямыми чертами, ровным маленьким носиком; вокруг лица в темных волосах ведьмы заблестели вьющиеся золотистые прядки. В толпе фьяллей раздалось несколько сдавленных криков.
Асвальд безотчетно поднял левую руку и дрожащими пальцами провел по взмокшему лбу. На него смотрело лицо Сольвейг, но жестокое, злое, бездушное и мертвое. Хуже чем мертвое. И это сходство с дорогим для него лицом, подсмотренным в его же собственной памяти, казалось еще более постыдным и омерзительным, чем если бы ведьма показалась в своем настоящем отвратительном облике.
Не в силах этого терпеть, Асвальд сделал несколько шагов к ведьме, подняв перед собой меч. Она не сдвинулась с места, а смотрела ему в лицо с наглой издевательской усмешкой. Не чувствуя своего тела, Асвальд шаг за шагом приближался к ней. Его вела сила той ненависти, которую так долго копили все фьялли, а он сам, Асвальд сын Кольбейна, сейчас был лишь меч в руке всего племени. Он почти не сознавал себя и не мог бы остановиться, даже если бы захотел. Каждое мгновение он ждал, что ведьма исчезнет или превратится во что-то другое, но она застыла, зачарованная блеском острой стали и двумя рунами Тюра у основания клинка.
Острие меча приблизилось к ее груди, потом коснулось ее. Ведьма так же не двигалась и усмехалась. Ее лицо больше не дрожало. Меч разорвал морок, на Асвальда смотрело чужое лицо, серое, с твердыми, точно каменными, чертами, и только правая сторона рта чуть приподнималась в усмешке. Острие клинка уперлось ей в грудь, и Асвальд ощутил твердое сопротивление, как если бы пытался проткнуть камень. Привычка беречь оружие сама собой потянула руку назад: этого не пробьешь. А Хёрдис Колдунья смотрела на него своими настоящими глазами, и правый уголок рта дергался в усмешке, тоже настоящей. Может быть, это было единственным, что осталось от прежней Хёрдис дочери Фрейвида.
– У Медного Леса нет конунга, кроме меня, – тихим, сдавленным, шелестящим, как сухие листья по камням, голосом сказала она. И всех слышавших ее пробрала глубокая, проникающая в самое сердце дрожь, потому что это был ее настоящий голос. – И никто не будет собирать здесь дани, кроме меня. А если твоему конунгу что-то от меня нужно, пусть приходит сам. Пусть не прячется за широкие спины своих ярлов. Они ничего здесь не получат. Ты видел богатства, которыми я владею. И они останутся у меня, пока я так хочу. Смотри!
Хёрдис взмахнула своей кривой палкой. Асвальд не мог оторвать глаз от нее: внутреннее чувство не позволяло ему повернуться к ней затылком. Но все остальные видели: крицы, железные караваи, лежащие в волокушах, вдруг зашевелились. Что-то живое сорвалось с поверхности одной из них и скользнуло вниз; рядом раздался невольный человеческий крик. Ржаво-рыжие, как болотная руда, змеи выползали из криц, стремительно извиваясь, текли прочь от волокуш и пропадали среди камней и корней. Их было множество, каждая крица истекала железными змеями и таяла на глазах. Люди не успели опомниться, а волокуши уже опустели. Последний ржавый хвостик мелькнул под камнем и исчез.
– Я дам тебе кое-что, чтобы ты мог вернуться к конунгу не с пустыми руками, – прошелестел голос Хёрдис. – Такого чуда ему ни один кузнец не выкует.
Кривая палка взметнулась еще раз. Отрубленная голова одного из квиттов, смотревшая в небо полуоткрытыми глазами, вдруг стала чернеть на глазах. Но она не разлагалась, кожные покровы не спадали, а, наоборот, твердели и застывали. Через несколько мгновений под ногами у Торгуда Торопыги лежала железная голова человека. Хоть на штевень… И не верилось, что сегодня утром она была живой, что ее сотворили не клещи и молот кузнеца, а облезлая палка в руках ведьмы.
– Уходите, – прошелестел голос. – Уходите через Совий перевал. Я обещала вас выпустить. А я никогда не отступаю от своих слов.
Самой Хёрдис уже не было. Старая ель покачивала тяжелыми лапами, и голос исходил от ее ствола. Ведьма ушла в дерево, как железные змеи ушли в землю. Асвальд с трудом сошел с места, все еще держа меч в опущенной руке и точно забыв, что с ним делать.
Фьялли ушли быстро, забрав только лошадей и то, что успели собрать на трупах до появления ведьмы. Раненых квиттов Асвальд ярл тоже велел взять с собой, чтобы было кого показать Гримкелю Черной Бороде. Железную голову несли вдвоем Сёльви и Слагви: никто другой не решился бы к ней прикоснуться. На востоке в небесной голубизне ясно вырисовывался Совий перевал, а на западе небо было залито ровным слоем расплавленного золота.
Хёрдис дочь Фрейвида стояла на том же месте под старой елью, крепко прижавшись спиной к стволу и обеими руками стиснув кривую облезлую палку. Ее глаза были закрыты, лицо застыло. Сейчас никто не поверил бы, что она может сдвигать горы и разбрасывать по склонам валуны размером с дом. Не верилось, что это застывшее существо найдет в себе силы хотя бы сойти с места, шевельнуть пальцем, повернуть голову.
Когда-то она, дочь рабыни, мечтала быть сильной и гордой, мечтала повелевать и внушать страх. Сбылось больше, чем она хотела: ей покорился даже великан. Сам владыка Медного Леса, великан Свальнир, делал все, что она прикажет: двигал камни, рушил скалы, менял течение ручьев, ловил живых медведей и волков. Он дал ей такую силу, какой не владел еще ни один из чародеев Морского Пути. Но взамен он сожрал ее человеческое тепло, ее живую душу. За те полтора года, что Хёрдис прожила во власти великана, с каждым днем ее кровь холодела, а тело наливалось каменной твердостью. Острые камни больше не царапали ее кожу и не причиняли боли. Обнаружив это впервые, она с рыданиями пыталась воткнуть нож в собственную ладонь – и не могла. Эта неуязвимость ужасала ее больше, чем самые тяжелые раны. А потом и ужас закаменел. Не ушел, а проник вглубь и остался навсегда.
С каждым днем каменный холод подбирался к ее сердцу, и каждый его удар казался Хёрдис новым шагом, который она делает прочь от людей, к стылому племени каменных великанов. Она уже не могла, как в первые времена, наслаждаться своей властью над людьми и Медным Лесом. Всем существом ее владел ужас смерти – не мгновенной, а медленной, растянутой на года и осознаваемой при каждом вздохе. Хёрдис никогда не любила людей, но ей нестерпимо жутко было ощущать свою оторванность от них. Иной раз Свальнир приносил ее к усадьбам, и там она требовала дани: одежды, выделанных мехов, украшений, хорошей еды. Ей все приносили, дрожа от страха при виде великана. Хёрдис презирала этих бледных женщин с вытаращенными глазами, а в душе горько и мучительно завидовала им: их дыхание легко и ровно, а из наколотого иголкой пальца капает кровь. Они жили, а она умирала, медленно и неотвратимо, и становилась тем мертвее, чем сильней и неуязвимей казалась.
Она более мертва, чем люди, и более жива, чем камни. Она зависла между двумя мирами и не могла остановить губительного движения. Она ненавидела великана и ненавидела людей, она хотела… сама не зная чего. Приступы лихорадочной деятельности все чаще сменялись заминками, когда она просто стояла, как сейчас, закрыв глаза и ощущая неясную, но жуткую по сути боль утекающей жизни. Еще немного – и она вовсе забудет, что значит хотеть чего бы то ни было…