– Ты привез нам драгоценный дар! – сказала Эрхина, когда последний отзвук струн затих под высокой кровлей. Она заговорила не сразу, и ее голос среди тишины общего молчания показался чудесным ответом на пение струн, голосом другой, волшебной арфы из Иного Мира. – Доблесть – лучшая жертва, которую смертный может принести богам, и дар твоего отца угоден небу. Великий Бог наш Альфёдр-Оллатир с честью встретил его в своем чертоге, и на тебя, его сына, пошлет свое благословение.
– Я горжусь моим отцом, – негромко и просто ответил Торвард. Это были не обрядовые, а его собственные слова, и оттого они прозвучали особенно убедительно. – Скорее я умру, чем опозорю его память.
– Обычай Богини требует доказательства, что все эти люди действительно были твоими предками и в жилах твоих течет кровь Харабаны Оллатира, – сказала Эрхина, и голос ее звенел от внутреннего волнения, придавая всему происходящему ощущение настоящей иномирности.
Наступил срок последнего на сегодня испытания, которому непременно подвергался всякий новый конунг.
По знаку Эрхины Торвард встал и приблизился к трону. Эрхина спустилась по трем ступенькам и заняла место сбоку – там, где ступеньки не мешали видеть черный камень Фаль, положенный в основу Трона Четырех Копий. Теперь, когда они оказались рядом, Торвард смотрел на нее сверху вниз, и Эрхина была смущена этим непривычным соотношением, чувствовала тревогу и какую-то странную отраду. Исходящее от него тепло согревало ее, но она боялась этого удовольствия как угрозы своему достоинству. Захваченная вихрем новых и таких неожиданных чувств, она едва вспомнила, что должна говорить дальше, но это же волнение согревало и по-особому воодушевляло каждое ее слово.
– Гибель ждет любого, кто прикоснется к священному камню, не будучи потомком Харабаны Оллатира, и криком гнева отвечает камень на прикосновения недостойных рук! – торжественно предупредила Эрхина. – Если ты из рода Харабаны, то положи руку на камень, и молчание камня будет подтверждением твоих прав.
Камень Фаль был так высок, что к нему можно было прикоснуться, не наклоняясь. Торвард положил руку на бок камня, все затаили дыхание: крик камня считался одним из главных здешних чудес, но никто из ныне живущих его не слышал. Эрхина с бьющимся сердцем глянула в невозмутимое лицо Торварда: на нем не отражалось ни волнения, ни смятения. Торвард сын Торбранда принадлежал к тем людям, кому никогда в жизни не приходится сомневаться в своих правах и достоинствах. Его смуглая обветренная рука, сильная, с длинными крепкими пальцами, со множеством отметин от каких-то мелких порезов и ссадин, лежала на черном камне и сама дышала уверенной властностью. Такие руки богами предназначены для того, чтобы держать племена и земли.
А Торвард глянул на Эрхину и задержал взгляд на маленьком черном камешке в золотой оправе, висевшем у нее на груди. В мыслях мелькнуло: этот камень тоже священный, и к нему тоже нельзя прикасаться никому, кроме рода Харабаны? А иначе он кричит, оберегая честь фрии?
– Камень Фаль признал твое право на власть, Торвард сын Торбранда! – с торжеством и ликованием провозгласила Эрхина. В ее голосе звучала такая искренняя радость, словно испытание прошла она сама, и это восклицание очень вовремя прервало лишние и неуместные мысли Торварда. Увы – как и его драгоценной матушке, проникнуться возвышенным и благоговейным духом ему не удавалось даже в самые торжественные мгновения.
– Я рада приветствовать тебя в Доме Четырех Копий, – снова сказала Эрхина и замолчала, точно забыв, что дальше.
Даже сын конунга из Морского Пути в ее глазах был диковатым невеждой, к которому нужно относиться снисходительно, но от Торварда веяло силой, которая в снисхождении не нуждалась. Внутренняя прямота, гордость, искренность, самобытная уверенность гостя окутывали ее облаком странного, прежде не испытанного обаяния, и хорошо заученный обряд рассыпался в памяти, отдавая ее во власть чувства.
Справившись с собой, Эрхина отошла и сделала знак кравчему. Ей подали кубок с темным красным вином, привезенным из далеких южных земель. Она и Торвард стояли друг против друга, перед огромным древним котлом с серебряными сказаниями на боках, который был так велик, что они оба могли бы поместиться в нем. Торвард смотрел на нее с каким-то прямым, воодушевленно-требовательным чувством, словно собирался поцеловать; ничего такого сегодняшние обряды не позволяли, но само это желание, почти не скрываемое, наполняло ее непривычным смятением. Он не умел – или не хотел – держать себя перед ликом Богини как подобает, и Эрхине никак не удавалось преодолеть его диковатое обаяние.
– Время всегда возвращается к вечности. Прими кубок Харабаны в память твоего отца, Торбранда конунга! – сказала она и, немного плеснув из кубка на угли очага, отпила из него сама, а потом протянула Торварду.
Красное вино текло по узорным бокам золоченого кубка, красные ручейки, похожие на кровь, бежали по ее рукам, по белым рукавам, по золотым обручьям. Торвард принял кубок, тоже плеснул на шипящие угли, ответившие облачком белого пара, и прикоснулся губами к краю. Ему казалось, что этот кубок связывает их: они, двое живых, были едины перед лицом ушедших поколений и связаны с ними в общей цепи человеческого рода. Время возвращается к вечности, и он, наследник конунгов Фьялленланда, вслед за этой женщиной, устами которой с ним говорила богиня, вошел в вечность, чтобы подхватить и нести дальше эту священную цепь.
Пир продолжался только до сумерек, а с приближением темноты фрия попрощалась с гостями и удалилась, вслед за чем их проводили вниз с холма, в гостевой дом. Такой порядок фьяллям казался непривычным: в Морском Пути день посвящали насущным делам, а веселиться начинали с наступлением ночи. Но тут, как видно, жертвенные пиры и были главным делом.
– Они боятся чужих, потому что с наступлением темноты теряют силы, – рассуждал Сёльви. – Я, правда, думал, что это «лживая сага», но похоже, что так оно и есть.
– Говорят же, что они в родстве с солнцем, – напомнил Хедин. – Вот и выходит: солнце спать – и они спать. А днем с ними не справиться!
– А пробовали? – с намеком спросил Халльмунд.
Пока дружина обсуждала увиденное и услышанное, Торвард ушел в дальний угол к лежанке, кое-как побросал на скамью одежду и украшения и улегся, закинув руки за голову и глядя в темную кровлю. Оруженосец Регне расстегивал ремни и стаскивал с него башмаки, а Торвард даже не замечал. Говорить не хотелось, думать ни о чем не хотелось. Перед глазами и в мыслях у него была одна Эрхина. Образ ее двоился, она казалась человеком и божеством разом: он помнил ее живые, блестящие глаза и светлые, красиво изогнутые брови так близко от своего лица, помнил мимолетное, скользящее прикосновение ее рук, когда она передавала ему кубок Харабаны, – но помнил ее и на Троне Четырех Копий, вознесенную над Срединным Покоем, над людьми и над землей, сияющую в своем ало-золотом наряде, как заря на небесах. Ее лицо было сверкающей звездой, и при мысли о ней у Торварда перехватывало дыхание. В его жизни случилось что-то такое, что даже важнее благословения на власть, ярче, радостнее, драгоценнее, и меняло жизнь так же решительно и бесповоротно.