Мама купила в ларьке две карамельки, а я сказал псу:

— Пиль!

Лежавший на асфальте пёс мгновенно вскочил на ноги, весь подобрался, подогнул одну лапу и стал похож на бронзовую собаку, стоящую на мраморной подставке на папином письменном столе. И на него засмотрелись прохожие — так он был красив в стойке и не казался в этот миг обрюзгшим стариканом. Постояв немного, он устало присел и поднял морду вверх: ждал конфетку. Я бросил ему две карамельки. Он поймал их на лету, одну разгрыз, а другую положил около Кыша.

«Можно, я съем?» — спросил у меня Кыш.

— Ешь, — сказал я, чтобы добрый пойнтер не думал, что Кыш брезгует его угощением. И мне стало почему-то грустно, словно я час назад не радовался морю и не был счастлив, что приехал в Крым. У мамы тоже был расстроенный вид. Она сказала, вздохнув:

— Алёша! Кыш! Пошли домой. Кто-то ещё крикнул псу: «Пиль!», но он не сделал стойку, улёгся под деревом и задремал.

— Он умный, — сказала маме официантка, — выступает редко и не перед каждым. Ваш мальчик ему понравился.

— Это не я понравился, а наш Кыш, — сказал я. По дороге домой мы заглянули в «Хозяйственные товары». Мама стала спрашивать у продавца, почему в магазине нет стирального порошка, а я увидел Федю Ёшкина, который рассматривал банки с масляной краской. Я подошёл и спросил:

— Федя, как там наш папа Сероглазов?

— Сероглазов лежит. Профессор сказал, что у него хроническое голодание! Что же вы довели человека? Он у вас тонкий, звонкий и прозрачный. Истощённый в прутик.

— Мама! Мама! — испугавшись, крикнул я. — Папа голодает! Он истощённый, оказывается! Профессор сказал!

— Что за чепуха? Почему ты кричишь в магазине? Почему папа голодает? Он же хотел есть, — сказала, подойдя, мама.

— Хроническое у него голодание. Врач установил, — подтвердил Федя и спросил у продавца: — Почём белила?

— Вам какие?

— Любые, — сказал Федя.

— Что красить-то собираетесь? — вежливо допытывался продавец.

— Да ты мне продай белила и кисточку. Не всё ль тебе равно, что собираюсь красить. Дверь! Вот что! — сказал Федя.

Я подумал: «Странно! Зачем ему белила?» Мама, что-то купив, тревожным голосом позвала меня:

— Алёша! Идём к папе!

Кыш сидел на улице около входа, окружённый ребятами. Среди них были двое мальчишек из пионерского патруля. Это они просили нас при въезде в Алупку уважать природу, не жечь в лесу костров и не сорить на пляже.

— Какой породы? — спросил один из них про Кыша.

— Секретная овчарка, — ответил я.

— Не выхваляйся, — сказал другой мальчишка. — Хвальба.

«Гавв! Аав!» — прикрикнул на него Кыш. Мы догнали маму. Я спросил у неё, как правильно говорить: «хвальбов» или «хвальб», но она сказала, что я всегда пристаю с трудными вопросами в самое неподходящее время, и не ответила. Она стала вспоминать, как папа много раз уходил утром на работу не позавтракав и как он ложился спать не поужинав, если в моём дневнике были двойки или замечания по поведению.

— И ты и я, — сказала мама, — толстокожие, бездушные существа. Ведь папа таял буквально на наших глазах!

8

В седьмую палату нас сначала не пустили, но мама таким голосом сказала сестре-хозяйке, что в тяжёлую для папы минуту его жена и сын должны быть с ним рядом, что сестра-хозяйка сама проводила нас к папе. А Кыша я привязал к столбику на газоне.

Мы на цыпочках зашли с мамой в седьмую палату. Папа лежал в чёрно-белой полосатой пижаме у окна и печально смотрел на завитки жёлтой колонны. Одна его рука безжизненно свисала с края кровати, другой он крутил пуговицу. Сестра-хозяйка сочувственно покачала головой. В палате, кроме нас, больше никого не было.

Мама молча села на стул и с большой болью стала смотреть на папу. Папа глазами сказал мне:

«Здравствуй!» А маме слабо улыбнулся. Мне тоже было его жалко, и я вспомнил, как он много раз говорил нам: «Не трепите мне, пожалуйста, нервы, а то я рухну в один прекрасный момент…» И вот этот совсем не прекрасный момент наступил. Папа лежал, худой и небритый, и, улыбаясь из последних сил, смотрел то на меня, то на маму. Потом он сделал попытку присесть, но не смог и, застонав, рухнул обратно на подушки.

— Ты уж лежи и не двигайся, — сказала ему мама.

Но папа, к нашему удивлению, вдруг вскочил с кровати и строго спросил маму:

— Что значит: «Ты уж лежи и не двигайся»?

— Нам сообщили, что ты… хронически истощён, — растерянно ответила мама. — И что тебе это сказал профессор.

— Кто вам сообщил? — так же строго спросил папа.

— Федя. С нами ехал который, — сказал я.

— Ну я ему дам жизни за передачу информации! — Папа погрозил кулаком кровати, под которой лежали какие-то верёвки и железные крючки. Я понял, что это кровать Феди.

Погрозив кулаком, папа рухнул на кровать и захохотал, наверно вспомнив, с какой болью и жалостью мы с мамой на него смотрели.

— Я действительно истощён, — вытерев слёзы, сказал он. — И у меня хроническое голодание. Но мышечное!!! Мои мускулы одрябли без движенья! Вот до чего меня довела умственная работа. Понятно?

— А что же ты лежал тихий и грустный, словно помирал? — спросила мама.

— Я объелся за обедом. Здорово кормят, — объяснил папа.

— Жена, пройдите из палаты, пройдите, — обиженно, как будто мы её нарочно разыгрывали, сказала сестра-хозяйка. — Нехорошо обманывать персонал.

— Поверьте… — Мама не успела договорить до конца.

В палату вошёл тот самый старичок, который учил меня любить тишину, увидел нас, снял очки, протёр их, надел, нагнулся и посмотрел под папину кровать. Я догадался, что он ищет Кыша, и успокоил его:

— Собака на улице.

«Ав! Аув! А-ав!» — залаял Кыш в подтвержденье моих слов.

Я выглянул в окно, свистнул, помахал ему рукой. Кыш замолчал.

— Очень хорошо, — сказал старичок. — Слушайте меня внимательно. Вы понимаете, что ваш муж — жертва цивилизации? Да! Да! Он стоит на пороге гипертонии, атеросклероза, инфаркта и инсульта! Посмотрите на его тело! — Профессор ткнул папу пальцем в грудь, и я первый раз увидел, как папа виновато стоит перед старшим. — Где его мышцы? Я вас спрашиваю, где они?

Старичок уставился на меня, я подумал, что он ждёт ответа и сказал:

— Папа много думал. Они пропали от мыслей.

— От мыслей? Древние эллины думали не меньше нас, но они с громаднейшим уважением относились к своему телу. А вы, Сероглазов, к своему относитесь наплевательски! И вот — результат. Мадам Сероглазова, — тихо и почтительно сказал старичок маме, — я попытаюсь сделать из вашего мужа гармоничную личность. Помогите мне в этом! Забудьте о нём на двадцать четыре дня! Не отвлекайте его от процедур. Сероглазов, почему вы лежите после обеда? Марш на тропу номер два!