– С чего?
– А с того, что ты собака и есть. Легавая. Только уж больно глупая. Совсем уж там очумели, всякую шваль набирают…
До меня долетали лишь обрывки слов, основная их часть терялась в плотном облаке запаха. Лакрица, жженый мед, какая-то трава (может быть, шафран?), проклятье, нужно сосредоточиться, сосредоточиться… Неожиданно в облаке возник просвет, его вспорола легкая холодная тень: это плосконосый Тома достал нож и принялся вертеть им у меня перед лицом.
– Может, пометим его? – задал он риторический вопрос.
– Все бы тебе шкуру портить, – осадил его толстяк. – Успеется.
Но и перспектива близких контактов с финкой Тома оставила меня равнодушным. Лакрица, жженый мед, какой-то цветок (может быть, гиацинт?), проклятье…
– Нет, ты посмотри, как он на тебя пялится, собака! – не унимался обладатель шрама. – Он как будто сожрать тебя хочет.
– А может, я ему нравлюсь?
Хлипкий столик затрясся – это вонючка Бадди нагнулся ко мне и выпустил из пасти струю сигарного дыма. Теперь запах завладел мной целиком, забил все поры, пробрал до костей. Страсть, до сих пор спеленатая в запахе, как в коконе, выплеснулась наружу. Запретная, совсем недолго живущая и обретающая покой только в смерти – вот какой она была. Дорого бы я дал, чтобы хоть раз испытать подобное. И еще большую цену заплатил бы, чтобы никогда на это не нарываться…
– Нравлюсь, а? – издевательски шепнул негр мне на ухо.
– Да он сейчас в обморок хлопнется, – констатировал Тома.
– Впечатлительные пошли легавые, – в тон ему констатировала тень Бадди Гая. – Да ты не волнуйся, дружок. Мы просто потолкуем. Просто потолкуем – и все. Всегда полезно обшуршать с новичками кое-какие проблемки… Только здесь, пожалуй, будет шумновато, а?
Я молчал.
– Есть одно местечко, там нам никто не помешает. Там ты мне и расскажешь, с чего это ты вдруг так заинтересовался моей персоной…
Я молчал.
Негр истолковал это по-своему. Он слегка кивнул своему увечному подлипале, поднялся сам и приподнял со стула меня. Следом за нами из-за столика выскочил Тома. Так, все втроем, мы и направились к выходу. Никакой реакции на наш уход не последовало, даже африканский царек за стойкой не повернул головы.
– Ты ногами-то перебирай, дружок, – посоветовал мне негр. – Пока в состоянии. Я тебя волочь на себе не намерен.
Выйдя из «Раколовки», мы прошли еще метров пятьдесят и свернули за угол. Там стоял раздолбанный «Ситроен», если и не ровесник Бадди, то уж точно ровесник Тома. Я не был готов к «Ситроену»; исходя из габаритов толстяка и количества перстней у него на пальцах, можно было рассчитывать по меньшей мере на кадиллак с аризонским номером.
– Обыщи его, – скомандовал Бадди.
Тома по-обезьяньи ловко ощупал меня и засопел:
– Ничего.
Негр кивнул и плюхнулся на водительское сиденье, отчего брюхо старой развалины едва не заскребло днищем по мостовой. Мы с Тома устроились сзади, причем плюгавый говнюк тотчас же приставил нож к моему боку.
– Э, да он трясется весь, – доложил Тома Нигеру. – Еще салон облюет. Или того хуже…
Нигер никак не отреагировал на это замечание, а спустя секунду «Ситроен», громыхая и фыркая, тронулся с места. И по мере того, как увеличивалась скорость, нарастала и концентрация запаха. Дышать становилось все труднее, а в аромате лакрицы и жженого меда появилось что-то отталкивающее. Как и в самой страсти, когда она берет тебя за горло, когда она овладевает тобой целиком: назойливый мотив песенки, от которой просто необходимо избавиться. Теперь, в крохотном салоне, основные ноты песенки отступили на второй план и прорисовалась цветочная гамма: гиацинт (это и вправду был гиацинт), жимолость, лотос и что-то еще… что-то еще…
– Если так и дальше будет продолжаться, мы его не довезем, – продолжал стенать Тома.
Ничего, парень на вид крепкий, – в зеркале заднего вида всплыли губы Бадди. – Хотя хрен знает, что там у него внутри…
– Посмотрим? – Финка плосконосого, легко преодолев сопротивление рубашечной ткани, заерзала по моей коже. – А вдруг там клад зарыт?
– Разве что под тонной дерьма мы его отроем, – губы Бадди раздвинулись, выпуская на волю сигарный огрызок.
На дорогу я почти не смотрел, но, судя по всему, «Ситроен» уже выбрался из лабиринта узких улиц, промахнул бульвар Орнано и теперь мчался по направлению к кольцевой. Именно мчался: казалось, негр выжимал из развалюхи все соки. И оставалось загадкой, как при такой скорости мы до сих пор не потеряли ни одного колеса.
– Опять ты гонишь, – Тома был явно недоволен прытью босса.
– Да ладно тебе, не хнычь. Слегка растрясем жирок, только и всего…
– Может, кому-то и надо трясти. А я предпочитаю делать это в другом месте. И другими способами…
Жженый мед, лакрица, кедр. Гиацинт, жимолость, лотос, цветок абрикоса. И что-то еще… Что-то еще…
Как перед нами оказался грузовик с лионскими номерами и почему я запомнил эти чертовы номера? Номера были единственным, что я запомнил, – номера, возникшие ниоткуда. Габаритные огни грузовика ярко горели, фары слепили глаза, кабина же, напротив, была скрыта во тьме. Чтобы избежать столкновения с этим маленьким Лас-Вегасом на колесах, негр резко вывернул руль, и «Ситроен» выскочил на тротуар. Все последующее произошло почти мгновенно. Скрежет металла, треск разбивающегося стекла, зеленый мандарин, магнолия, ветивер, утробный вопль Тома, глухой удар и чернота перед глазами.
Зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса…
Гиацинт, жимолость, ветивер…
Жженый мед, кедр и лакрица…
Я наконец-то увидел это. «Увидел», слова точнее просто невозможно было подобрать. Когда-то я уже испытывал нечто подобное: в нашем с Анук детстве, на чердаке, у ведра с чудесными чайными картинками. Все компоненты запаха проплыли передо мной именно в такой последовательности: зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса. Абрикосовый цвет (именно он венчал первый аккорд) продержался совсем недолго, несколько секунд. Потом картинка сменилась, уступив место гиацинту, жимолости и ветиверу. Жимолость и гиацинт проникали друг в друга, и на их плотных лепестках лежала тень от корня ветивера. Тень удлинилась, очертания ее стали размытыми: на это потребовалось гораздо больше времени, чем на цветение абрикосовых деревьев. Но и это время закончилось. После чего вступили кедр, лакрица и жженый мед.
И боль в боку – резкая, обжигающая и тонкая, как трель утренней птицы.
Кажется, я потерял сознание.
А когда пришел в себя, запах исчез. Но это тревожило меня мало; гораздо меньше, чем стоны завалившегося мне на колени Тома. Они то спускались в нижний регистр, то поднимались до высот ультразвука и к тому же перемежались обрывками слов на непонятном мне языке, гортанном и чувственном. Бок болел, не переставая, но, судя по всему, моя боль не шла ни в какое сравнение с болью Тома. Искореженное водительское сиденье почти целиком въехало в несчастного плосконосого поганца, и от одной мысли, что у него могут быть раздроблены ноги, мне стало не по себе.