Немного ниже Сталина текли конвейеры помельче. На них бросали трупы злодеев республиканского масштаба, а заодно и местную верхушку. В эти две основные поточные линии вливались кровавые областные и районные ленты конвейеров. Трупы летели с них в тартарары. Я имел возможность сравнить посмертные выражения многих знакомых с прижизненными. Они не изменились. Но в белых и серых лицах некоторых трупов было больше жизни после смерти, чем при жизни.
Не буду говорить, сколько крупных волков-людоедов я угробил, и сколько раз, сводя их с ума мистификациями или нажимая курок, обращался я мысленно к отцу покойному Ивану Абрамычу. За тебя, отец! За тебя, моя мать! За всех невинно погибших!
Я носился по Москве, по республикам и областям на опермашинах, рубил направо и налево, допрашивал, брал, обыскивал, мстил и давал непременно понять, разумеется, подстраховавшись, что все, сводящее их с ума нелепостью и явной контрреволюционностью – месть! Месть закономерная, жестокая, заслуженная и неотвратимая и для них, и для их общего дела.
Я разрушал в моих жертвах перед последней минутой жизни садистично и хитроумно веру в партию и в учение, и свидетельствую, что оставшиеся до конца твердокаменными были явными дегенератами. До остальных доходила вдруг возможность соразмерить образ истинной жизни с механизмом его умерщвления Идеей, и они ужасались совершенной простоте дьявольской диалектики, уничтожаешей в человеке под маской заботы о нем все человеческое: свободу, традиционные духовные и социальные связи, братскую мораль.
И когда кто-нибудь, это случапось часто, со страданием в голосе спрашивал гражданина следователя, не совестно ли ему навязывать подследственному фантастический сюжет дела о преступной попытке группы лиц, близких к бухарину, украсть Лигу наций в целью дальнейшего шантажа цюрихских гномов и провоцирования нападения Англии на Советский Союз, гражданин следователь спокойно и мстительно переспрашивал: а не совестно ли вам и вашим коллегам по банде навязывать бредовый сюжет жизни крестьянину, который, поверив вашим байкам о земле, вложил власть в ваши руки, а теперь сослан в Сибирь с насиженного предками места, с клеймом на лбу? Не совестно?
Литература, новым жанром которой стало следственное дело, говорил гражданин следователь, должна быть символическим отражением действительности. Вы нам – фантастику дьявольскую в жизни, мы вам – в деле. Подпишитесь, гражданин Идеюшко Макс Дормидонтыч в том, что вы изобрели для кремлевской больницы партию термометров, вредительски показывающих заниженную температуру организмое членов правительства, и готовились к выпуску градусников с гремучей ртутью, разрывающих на части больных ангиной и здоровых номенклатурных работников и их семей при температуре 36,6 градусов по германскому шпиону Цельсию.
Думаете, не подписывали? Подписывали в полной уверенности, что дело о градусниках с гремучей ртутью, запрограммированных на взрыв под мышкой Кагановича, всего-нав сего – символ другого какого-то ужасного дела, в котором партия считает их виновными, а они, как члены партии, не могут не признать своей символической вины и понести за нее прямое наказание высшей мерой.
Ради эксперимента и одной своей потайной мысли я пробовал разрушать так и эдак чувство веры у христиан, магометан, иудеев, буддистов, адептов Мирового разума, жрецов Вечной Гармонии и даже у любителей переселения душ из коммунальных квартир в отдельные. Были у меня и такие. Они – единственные из моих гавриков, отрекшиеся по крайней мере от веры в то, что желательное переселение произойдет при их жизни. Посмертное переселение лишало веру чудесного смысла. Остальные не отрекались, не сомневались, не теряли животворного чувства веры, сообщавшего их душам трагический и поучительный смысл происходящего. На все мои небезосновательные, но лукавые доводы относительно странного поведения Творца, не щадящего в бойне невинных и допускающего ужасы, противные душе и разуму, верующие спокойно возражали, что Творец абсолютно не ведает зла, но что все Зло мира регулярно возмущает сам человеческий Разум, утративший Бога.
Несколько раз я наблюдал, как Сталин подписывает смертные приговоры. Список лиц, рекомендуемых Ежовым к ликвидации, заставлял главпалача измениться на миг в лице, затем взять ручку, не читая подписать бумагу, и быстро пройтись по кабинету, резко меняя направление, оглядываясь отмахиваясь, словно запутывая следы и спасаясь от наседавшей то сзади, то спереди Нечистой Силы.
…У него были симптомы общей болезни, большая часть общей мании величия и преследования и черты характера всего советского общества. И все это было порождено ненавистью и страхом.
Манию величия несомненно порождал страх отсутствия душевной жизни, ибо полная и нормальная душевная жизнь как человека, так и общества, самодостаточна и не нуждается в фанфаронском самовозвышении. Манию же преследования порождала и подгоняла ненависть.
Весь фокус тут в том, что Сталин, очумевший от мании величия, не мог себе представить, что люди ненавидят его меньше, чем он ненавидит их сам. Они должны ненавидеть намного больше! Следовательно необходимо обезопасить себя трижды. Проверить проверившего, проверенного проверившим, и снова проверить всех проверивших проверенных.
Легендарная железная логика, воспетая всеми, от Максима Горького до Лиона Фейхтвангера, загнала Сталина в тупик ипохондрии и одиночества, которые усиливались по мере того, как расстреливались тысячи потенциальных заговорщиков. Причины страха ликвидировались, а страх оставался. Власть была безграничной и неслыханной, а покоя не было Не было в истории человека, истерически восхваляющегося огромной пропагандистской машиной больше чем Сталин, но некуда ему было деться от сознания ничтожества, загубленности личного бытия и непомерной поэтому и переносимой на других ненависти к себе.
Правильно сказал мне один умник, когда я пытался, по долгу службы, поверьте, вербануть его затесаться в компанию литераторов, что личный покой – это воплощенная в состоянии самая невинная и достойная форма любви к себе. А себя он любит больше, чем советскую власть и ее органы. Поэтому подыщите, полковник, для ваших дел того, кому покой только снится, или того, кто себя ненавидит, а меня, пожалуйста, оставьте в покое. Наглец… Больше я его, однако, не беспокоил…
Я к чему все это набалтываю? К тому, что, наблюдая за Сталиным, я впервые с его помощью заметил, какую бессознательную ошибку совершают люди, ВЫХОДЯ ИЗ СЕБЯ, в желании избавиться от власти нечистой силы и убивая тех, кого в данный момент они считают ответственными за нарушение элементарных норм Бытия.
И вот Сталин пронюхал, как хороший сантехник человеческих душ, что миллионы людей, обьевшиеся за двадцать лет туфтовой падали, лишившиеся в ходе Великого Зксперимента привычных представлений, расшатавшие себе все традиционные связи, потерявшие социальные и нравственные ориентиры, разлученные с близкими и религией, ошалевшие от перманентных стрессов и резких перепадов политического давления, чисток, проработали, театрализованых шельмований, отравленные пропагандой основной идеи, вот-вот смогут, в отличие от несчастных обезьян, собак и белых крыс, задуматься о причинах их вовлеченная в эксперимент Разума. Тогда они поймут истинный смысл своего участия в нем и закономерности вырождения жизни Души в клетках и загонах советской действительности. Может произойти взрыв. Опасно.