Все, гражданин Гуров?.. Что еще? Хотите поговорить с женой и попросить ее взять билеты на самолет на девятое ноября?.. Значит, согласны, дрянь вы эдакая!.. Какое дополнительное условие? .. Оставить отца проживать в вашем доме? .. Ба-а! Ты слышишь, Рябов? А зачем? Вы же не возлюбили его?.. Взгляните: он аж посинел от ненависти к вам!.. Хорошо. Если вы того захотели, я согласен… Живите… Ни на ком не надо креста ставить, как говорил не помню уж кто… Значит, согласны вы. Живите, негодяи. Что, Понятьев?.. Ты хочешь к своим маразматикам?.. Хватит шаландать по казенным домам. Поживи под сыновьим кровом… Может, правнук мозги тебе аправит, если они еще имеются. Девчонками сын с тобой поделится… Бардак тут разведете… Не поедешь в пансионат, и не вертухайся, а будешь рыпаться, он тебя отлучит навек от программы «Время»… Вот и смотри себе на бои труда и капитала…
Но о чем я опять думаю? О чем я думаю?.. Как странно!.. В конце жизни теряешься, как пацан, не знаешь, за что взяться, глаза разбегаются, словно времени впереди вагон, аы довольны, гражданин Гуров, оборотом дела?.. Пользоваться пистолетом вас научит Рябов… Нажмете, пах и – точка… Хочется мне еще раз загрести в лапу ваше лицо, а то оно снова разглаживаться начало и наливаться бледной и тупой сановной водянкой… Чем же мне заняться?.. Мне ведь нечего делать… Но до завтра я доживу. Доживу. Я спать пойду. А вы тут продолжайте праздновать по телевизору…
Кажется, гражданин Гуров, вы начинаете наглеть и шантажировать меня. Что еще за «одно непременное условие»? Ах, вас не может не интересовать проклятая случайность, отдавшая вас в мои лапы. Понимаю. О омерзением, удивлением и ненавистью хотите представить себе то, что имеет родственное отношение к жестокому лику неотвратимости. Разделяю подобное любопытство. Полюбуйтесь. Извольте.
Пашка случайно навел меня спустя много лет на вас, гражданин Гуров. Мог бы и не наводить, но приехал специально для этого в Москву, пошли мы в Нескучный сад, я там жил неподалеку, сидим, пиво тянем, он и говорит:
– Извини, Рука, но по-моему я тогда ошибся. Сукоедина, которого ты хотел убрать до войны, жив.
– Нет, – отаечаю, – убрал я всех сукоедин, кроме одной, но ей сама собой выпала тягчайшая из казней.
– Жив. Жив один. Я узнал его на совещании. Ошибиться не мог. Это не он тогда утонул с грузовиком вместе и с двумя ббянами.
– Как же ты, – говорю, – мог узнать его? Столько лет прошло. Как его фамилия?
Вас тогда не лихорадило случайно, Василий Васильевич?.. Может, дрянь какая-нибудь снилась или гнетущие предчувствия тяготили? Ухо левое не горело? Из рук ничего не валилось? Странно… Толстошкурая вы личность.
– Гуров его фамилия, – сказал Пашка, – но он тот, который был тебе нужен. Я помню не лицо его, лиц я не запоминаю, а манеру контачить с графином, стоя на трибуне. Впервые я видел его, когда он выступал в актовом зале института, зачитывал отречение от отца – врага народа и благодарил одну падлу идейную и стукачку, некую Скотникову, за усыновление на общественных началах. Ошибиться я не мог. Контакт докладчика с графином – это у меня почище дактилоскопии срабатывает.
Пашка забавно утверждал, пока я потягивал пивко, хрустел баранками и смирял жестокую охотничью дрожь, что нет на свете двух людей, одинаково относящихся к графину с водой, когда они стоят на трибуне, порют всякую чушь или деловые вещи, и достаточно ему однажды засечь в ком-либо такую строго индивидуальную манеру отношения к графину, чтобы он узнал по ней человека, даже если он будет выступать без оставленной черт энает где головы, что неоднократно случалось на партконференциях, заседаниях и пленумах ЦК нашей партии, где сиживал, подыхая от скуки, Пашка. Он от нехрена делать начирикал на своей громадной, почище, чем ваша, вилле целую монографию об этом деле. Рассказал много любопытного, и я поверил, что действительно не может быть двух человек, одинаково относящися к графину с водой во время доклада, речи и выступления. Я понял, что в Пашке погибает замечательный классификатор и психолог. Человек поднимаетоя на трибуну. Начинает зачитывать невозмутимо и сдержанно текст выступления. Но невозмутимость его кажущаяся. Произнеся начало, он, прихватин глазами остаток фразы, заканчивает ее на память, а сам в этот момент, случайно вроде бы, вынимает из графина пробку. В конце следующей фразы он ставит поближе к себе стакан. Затем берет графин за горло мертвой хваткой, как врага, и приурочивает это движение к патетическому возгласу типа: «Позволительно задать вопрос товарищу Бахчаняну…»
Выпускает он горло графина из руки не раньше, чем выпьет залпом стакан воды. Затем, постукивая легонько пробкой по трибуне, произносит фразу типа: «Куда смотрит парторганизация в сложной международной обстановке?» и только тогда закрывает графин. Причем в паузе, вызванной освобождением гортани и пищевода от последней капли воды, в зале слышно нервное позвякивание пробки, не попадающей в горло графина.
Вам сегодня ни к чему, вроде бы, бледнеть, Василий Васильевич, но вы побледнели. Вы узнали себя.
Странно! Ничего такого ошарашивающего в том, как просек Пашка через много лет сходство щенка-предателя с матерым чиновным волчищей нет, а трясануло вас посильней, чем тогда, когда вы стояли лицом к лицу с несравненно более страшными фантомами прошлой жизни.
Понятьев что-то хочет мне сказать. Такой парочкой, как мы с ним, не мешало бы заняться парапсихологам… Ты радуешься, Понятьев, шалея от кинохроники, что коммунизм шагает по планете?.. Правильно? Да, Шагает. Но это шагает не коммунизм, а товарищ Сатана шагает. И не шагает, а топчет. Но не затопчет до конца…
Почему, спрашиваешь? Потому что, как в человеке, так и в мире существуют силы бессмертной жизни, сопротивляющиеся дьявольщине иногда разобщенно, иногда сплоченно, которые в своей непримиримости к ней предпочтут не сдаться, но насмерть стоять за высший из даров, данных нам Богом, – за свободу. Смерть в таком бою, как утверждает в одной работе твой правнук, есть продолжение жизни в неведомых нам формах и окончательное поражение Сатаны. Образа же ее продолжения он никак не может представить и поэтому с такой бешеной страстью стремится удовлетворить преступнейшее из любопытств, Поэтому же, Понятьев, люди, подобные тебе, в критический момент человеческой истории, перед лицом грозящей земле гибели, не желают остановиться, оголтело раздувая вражду с Душою мира, и, кажется, не остановятся даже если нагадает им сама Судьба на заплеванном перроне Павелецкого вокзала около мертвого паровоза пустые хлопоты, напрасный интерес и смерть в казенном доме…
Шагает коммунизм по планете, шагает не так, конечно, широко, как на экране вашего, теперь общего с сыном, телевизора, но напоминает он мне, прости за жестокое сравнение, Понятьев, тебя, ибо сущность его беспомощна и бессильна, как ты, и так же туп он и слеп в своем фанатизме и обглодан своими попутчиками, как ты, и как ты, порождает предающих его выродков и работает на того, кто копает ему могилу, и тешится, глядя сам на себя, и мычит безъязыкий, бешено завидуя самоизреченности искусства, и ненавидит свободу, потому что они изначально-величественно противостоят власти, и как ты, изнывает от старческого бесплодного сухостоя, и нет для него, как для тебя, страшней невозможности – невозможности испытать естественное наслаждение от жизни и смерти.