Вот и сейчас она неожиданно пробудилась. С добрым утром!
Забелин принялся шарить глазами по полке, надеясь обнаружить, что именно заставило интуицию выйти из спячки.
Стаканчик с двумя щетками, крем для бритья “ДИМА” (уж не со времен ли “примкнувшего к ним Шепилова” он здесь лежит?), зубная паста “Аквафрэш” (а “Поморином” слабо?), “Magie Noire”, бритва, помада “Das Schwarze Per-1е”, шампунь, коробка с палочками для ушей… Коробка с палочками для ушей, шампунь, помада “Das Schwarze Per-1е”, бритва, “Magie Noire”… “Magie Noire”, бритва…
Бритва.
Опасная бритва, как улитка, свернувшаяся в темно-янтарной ручке.
Что говорил ему Крянгэ о так и не найденном орудии преступления? Это не нож, лезвие ножа не смогло бы оставить такой идеально тонкий порез. Это не тесак и не топор. Скорее всего — хирургический скальпель.
Или бритва, от себя добавил Забелин и протянул руку к янтарю.
Лезвие бритвы, выскочившее из янтарной ручки, угрожающе блеснуло. Да что там, оно ослепило Забелина идеально наточенным краем. Наверняка он натачивает ее на ремне, старинный дедовский способ. Потом бреет подбородок, а потом полосует горло любовницы. На бритве не было никаких следов жертвенной крови, она сверкала белозубой улыбкой, как звезда сороковых Марика Рокк… Еще бы, отличная сталь, скорее всего — немецкая…
С величайшими предосторожностями Забелин сложил бритву и сунул себе в левый карман. В правом лежал “макаров”, и теперь карманы уравнялись.
Вооружившись этими противовесами, Забелин откинул крючок и толкнул дверь. И едва не сбил с ног Пацюка. Тот стоял перед Забелиным в красной, не первой свежести рубахе в крупную клетку и спортивных штанах. Худой и несчастный, с запавшими щеками, запавшими глазами и запавшим ртом, похожий на фоторобот всех серийных убийц сразу.
— Что-то вы долго, шеф, — сказал он, тщетно пытаясь заглянуть в ванную, из которой только что вышел Забелин.
Как будто это что-то могло изменить.
— Кровь носом пошла, — соврал Забелин. — У меня бывает иногда… А я, хоть и старый черт, до сих пор этого боюсь. А ты?
— Нет. Не боюсь.
— Не сомневаюсь.
— В каком смысле? — насторожился Пацюк.
В самом прямом, парень. Да и чего тебе бояться крови, если ты ее тазами с места на место таскаешь. Да еще по моргам бегаешь. Но ничего подобного Забелин вслух не произнес. Наоборот, осклабился в приветливой улыбке.
— Тебе привет от Крянгэ. Просил передать, что про сотенную помнит.
Кровь прилила к щекам Пацюка, и это тоже не укрылось от Забелина. Явно смутился, покраснел — интересно, почему? Потому что стыдно деньги не возвращать? Или потому, что Крянгэ застукал его в морге?
— Я тоже помню. — Пацюк посторонился, пропуская Забелина в кухню. Но тот даже не подумал пройти. Поворачиваться спиной к типу, у которого и на уме, и в кулаках, спрятанных в карманы, неизвестно что… Это извините!..
— Сначала ты. На правах, так сказать, хозяина…Кухня была самой обыкновенной. Холодильник у окна, стол у стены, несколько навесных шкафчиков, несколько давно вышедших из моды чеканок: “Девушка и лань”, “Девушка и березка”, “Девушка и лунный свет”. В окружении одинаковых, как патроны к “АКМ”, девушек можно было немного расслабиться. Слава богу, хоть здесь нет никакого намека на присутствие покойной. Однако будь его, забелинская, воля, он присовокупил бы к трем чеканкам еще две: “Девушка и таз с кровью”, “Девушка и опасная бритва”. И снабдил бы их соответствующим артикулом.
Сам же Пацюк опасным не выглядел. Во всяком случае, пока разливал по чашкам странную жидкость наглого, ярко-рубинового цвета.
— Это что такое? — удивился Забелин.
— Каркадэ, — пояснил Пацюк. — Цветочный чай. Очень полезный. Вам сколько сахару?
— Три. Нет, четыре.
Забелину предстоял серьезный разговор, который мог кончиться чем угодно. А перед “чем угодно” никогда не помешает накачаться дармовой глюкозкой.
Пока Пацюк заправлял забелинский чай сахаром, следователь крутил головой, изучая возможное поле боя. В кухне не особенно развернешься и состязания по вольной борьбе не проведешь — слишком тесно. Так что, вооружившись пистолетом и спрятав бритву, он до некоторой степени себя обезопасил. Никаких ножей в обозримом пространстве, никаких утюгов, паяльников, напильников, штопоров; никаких подсвечников и канделябров. И отбившихся от рук пестиков для картофельного пюре.
Можно приступать.
Забелин отхлебнул широко разрекламированный Пацюком каркадэ (оказавшийся на поверку самым обыкновенным компотом, в котором плавали скукоженные тельца каких-то цветов) и ласково, по-отечески, улыбнулся:
— Да, брат… Лицо у тебя не того. Не внушает оптимизма…
— Вы уже говорили об этом, — напомнил Пацюк.
— Что-то припоминаю. Часто тебя так накрывает?
И снова мочки пацюковских ушей вспыхнули, а на глаза навернулись слезы. Забелин сильно подозревал, что — крокодиловы.
— Не часто, — выдавил из себя Пацюк. — Редко. Никогда такого не было.
— Я сенную лихорадку имею в виду, — уточнил Забелин.
— Я тоже. — Лихорадочный румянец переместился с мочек на щеки.
— А ты что подумал? — продолжал донимать Пацюка следователь.
— Про сенную лихорадку… подумал.
— Тебе отлежаться надо. А не по моргам шастать. Кстати, ты что там делал?
Пацюк открыл было рот, снова закрыл его и ничего не сказал. Только волосы у него зашевелились. Именно зашевелились, издавая какое-то странное, едва уловимое ухом шипение. Забелин завороженно наблюдал за каплей слюны, приклеившейся к уголку пацюковского рта. Наверняка почище серной кислоты будет. Сейчас сорвется и упадет. И тогда прости-прощай чистенький пластмассовый столик. Прожжет до основания.
Но до порчи мебели дело не дошло. Пацюк слизнул слюну, судорожно дернул кадыком и спросил, глядя прямо в глаза Забелину:
— Вы зачем пришли?
— Кетотифен принес. И пиво, — Забелин достал из кармана плаща, который так и не снял, упаковку таблеток и маленькую бутылку.
— И все?
— Не все. Еще вот это.
Торжественный момент явления народу бывшей Главной Улики наступил. Забелин отогнул рукав и легко сдернул с запястья часы “Командирские”. С трогательной гравировкой на внутренней стороне: “Егору от папы”. Но передавать часы по назначению Забелин не спешил. Он повертел механизм в руках, поднес к уху и даже потряс им в воздухе.
Прямо перед носом Патока.
— Твои? И надпись имеется: “Егору от папы”.
— Мои. — Как ни странно, Пацюк не выказал никаких признаков беспокойства. — А я-то думал, что наконец от них избавился.