— Это она, — отрекомендовал дверь Пацюк. — Квартира, где обитал ваш брат.
Полоска бумаги с суровыми чернильными разводами и такой же суровой пломбой (дверь опечатывал лично Забелин в его, Пацюка, присутствии) произвела на, сестру Кирилла Лангера удручающее впечатление. Она снова затряслась и снова вцепилась в локоть стажера.
— Может быть, спустимся вниз?
— Нет, — Настя протянула ему ключ. — Откройте, пожалуйста. Я не могу сама…
— Понятно.
Пацюк вынул длиннющую кочергу с затейливой бородкой из рук Насти и направился к двери. И только теперь увидел, что печать на двери сломана, а бумажка держится на честном слове — вернее, на чьих-то слюнях. Или соплях.
— Что за черт! — пробормотал он.
— Что-нибудь случилось? — откликнулась Настя.
— Нет, ничего…
Действительно ничего. Кто бы ни сшивался у квартиры номер тринадцать, кто бы ни ломился в нее — теперь это не имело никакого значения. В свете безобидного самоубийства.
И все же, все же…
Пацюк отогнул бумажку — на обратной стороне ясно просматривалась черная короткая полоса. А в воздухе… Пацюк мог бы поклясться, что в воздухе был разлит едва уловимый аромат “Magie Noire”!
— Открывайте же, — поторопила его Настя.
— Сейчас. — Пацюк аккуратно снял полоску с куском поврежденной пломбы, сунул ее в карман и вставил ключ в замок. — Изнутри вам, конечно, лучше закрываться на английский… А этот ключ используйте, только когда выходите куда-нибудь…
— Открывайте!
Через секунду он широко распахнул дверь.
— Прошу, — только и успел вымолвить он, когда Настя, едва не опрокинув его, бросилась в квартиру и исчезла в темноте коридора…
* * *
…Долговязый парень из страшного, как тьма египетская, и недосягаемого, как почившее в бозе Политбюро, следственного управления ушел час назад, оставив Настю одну.
Одну — наедине с Кирюшиным сумасшествием.
Каждый угол в окаянной квартире был пропитан этим сумасшествием, и почти каждая вещь носила его отпечаток. Оно начало проявляться не сразу, а постепенно, как проявляются фотографии в копеечных кюветках (в детстве Кирюша тоже увлекался фотографией).
А поначалу…
Поначалу квартира даже понравилась ей. Просторная комната и кухня со скошенным потолком: окно кухни выходило на соседнюю крышу, на целый выводок крыш, подпирающих низкое небо. А вот комната… Единственное ее окно хмуро глазело на стену соседнего дома. Настя прикинула расстояние до стены — метра два с половиной — три, не больше. Но не это поразило ее, а надпись на стекле: “GOOD-BYE, LADY-BIRD”.
Почерк был Кирюшин. Вне всякого сомнения. Она узнала бы его из тысяч других. Нетерпеливые, подталкивающие друг друга буквы, заносчивые гласные и поникшие согласные. Фраза была выведена белилами прямо на стекле, но предназначалась она не тем, кто рано или поздно войдет в квартиру, чтобы вынуть Кирюшу из петли. Она предназначалась улице, небу, стене напротив. И все потому, что была написана задом наперед, в зеркальном отображении.
— Что это значит? — едва придя в себя, спросила Настя у Пацюка. Он стоял перед ней на коленях и держал ватку с нашатырем.
— Должно быть, предсмертная записка вашего брата. — Стажер наконец-то отнял от ее носа нашатырь. — Ведь это он написал?
— Он…
— .Вот видите.
— Это ведь английский, да?
— Английский. Вам перевести?
— Если можно. Английского я не знаю.
— Прощай, девушка-птица, — с выражением прочел Пацюк. И, не удержавшись, добавил:
— По-моему, очень романтично…
— А кто это — девушка-птица? Та, что позвонила в милицию?
Настина приземленность не понравилась влюбленному стажеру, и он смешно сморщил нос.
— Возможно.
— Так это он из-за нее такое с собой сотворил?
— Не думаю. — Насте даже показалось, что парень обиделся. — Во всяком случае, ничто на это не указывает. Ее имени он не называет. Да вы поговорите с ней, может быть, что-нибудь прояснится.
— Я поговорю…
Отлепившись от Пацюка, Настя начала свое тягостное путешествие по комнате.
Напротив окна с испугавшей ее надписью стояла широкая низкая кровать со сбитым в ком бельем. Настя помяла в руках кончик простыни: ткань была добротная и явно дорогая. На таком белье никогда не спят супруги, осточертевшие друг другу под завязку.
Только — страстные любовники в период их первых ночей.
Настя тяжело вздохнула: никогда, никогда у нее не будет такого белья… Никогда она не расстелет его и не погрузит в него чисто вымытое тело. Разве что зугдидские или цхалтубские родственники Зазы — только они могут рассчитывать на подобную шелковую роскошь в гостевой половине дома…
— Неплохо жил ваш братец, а? — совсем не к месту сказал Пацюк.
Настя оставила его замечание без ответа, опустилась на колени и заглянула под кровать: куча окурков и пустых бутылок с самыми разными этикетками. Спиртное. Странно: когда Кирюша уезжал из дому, он не брал в рот ничего крепче кефира. А всего-то три года прошло!.. Впрочем, кто знает эти Большие Города? В них время идет совсем по-другому.
Мебели в комнате, если не считать кровати и низкого журнального столика, почти не было. Не было в ней и вещей. Только огромный плоский телевизор с разбитым экраном в комплекте с видеомагнитофоном и уйма кассет. Кассеты стояли стопками и валялись просто так. И еще — музыкальный центр, находившийся в таком же плачевном состоянии, что и телевизор. Было похоже, что кто-то сознательно, с остервенением и сладострастием уничтожал дорогую технику. Кто-то…
Наверняка это сделал сам Кирюша. И почему он не вернулся домой, бедняжка?
Настя подняла пару пепельниц с засыпанного пеплом и всего в пятнах ковра и направилась к выходу из комнаты. И только у самой двери обернулась.
— А что это там нарисовано?
Пацюк тяжело вздохнул. Когда-то лихо подогнанные под евростандарт стены были испохаблены множеством рисунков. Вернее, рисунок был один, но постоянно повторяющийся: божья коровка. Сколько их было, маленьких и больших изображений? Сто, триста, пятьсот?.. Даже если она сосчитает их, — Кирюшу все равно не вернешь.
— Что это? — еще раз переспросила Настя. Пацюк вздохнул: диагноз налицо.
— Вы не знаете, почему именно божья коровка? — запоздало спросил он.
Настя пожала плечами. В детстве брат, как и все мальчишки, обожал лошадей и собак и даже разводил меченосцев в крошечном круглом аквариуме… Но божья коровка!