– Ну, пап! – просящим тоном протянул мальчик.
– Нет, извини, не пойду. Вот смотри, что я тебе из Сибири привез. – И он раскрыл свой сидор, залез в него и стал доставать подарки – а кроме них, в вещмешке ничего толком и не было. Разве что бритвенный набор и кусок завернутого в тряпицу сала (им Степан питался четыре дня в поезде).
– Вот, гляди, свистулька, – протянул он сыну. – Я понимаю, что тебе уже, наверное, она не по возрасту. Но там с подарками негусто, а это я сделал своими руками. Я последние годы столяром работал. А вот, смотри, мешочек: здесь кедровые орехи, сам для тебя собирал. Ну, и вот, в банке дикий мед. Это для вас с мамой. Ну, и Викентия вашего Михайловича тоже угостите. Я в тайге этот мед насобирал. Не в организованном улье, а в дуплах. Вы ведь учили, конечно, в школе: бортничество, как у древних людей.
Нетребин-старший никак не мог взять в разговоре с мальчиком нужный тон. Не понимал: как с ним говорить? Как со взрослым? Или как с малышом? Или как-то по третьему образцу? Он вообще уже почти пятнадцать лет практически не разговаривал ни с женщинами, ни с детьми. Общался в основном с мужчинами. Преимущественно с заключенными.
Зато Юра откуда-то (природное чутье, наверное) понимал, как разговаривать с появившимся вдруг на четырнадцатом году его жизни отцом.
– А куда ты, папа, собираешься сейчас? – Спросил он. – К нам ты не хочешь – а где думаешь жить? У нас ведь огромная четырехкомнатная квартира, и гостиная обычно пустует. Ты мог бы поселиться пока у нас. Дядя Викентий не будет против, мы уже с ним обсуждали этот вариант.
– Ну что ты, Юра! – воскликнул Степан. «Еще не хватает, чтобы я жил у «дяди Викентия»!» – У меня же командировка. Мне нужно как можно скорей прибыть в Кошелково, на местный химкомбинат.
Тот документ, по которому Нетребин-старший следовал в пункт назначения, назывался не командировкой, а «справкой об освобождении», но он решил не вдаваться в подробности. Перед встречей с сыном загадал: если общение с ним сразу не заладится, он не станет больше совершать попыток сблизиться. Уедет, начнет работать, а сыну будет помогать материально и, как прежде, писать ему. Однако сегодняшняя встреча ясно показывала: мальчик и впрямь нуждается в нем. В нем – отце, живом, понимающем. Они ведь и внешне очень похожи были. Словно поставили перед Степаном диковинное зеркало, и он странным образом увидел юного себя самого – в школьной форме современного образца под драповым пальто.
Они проговорили с сыном во дворе дома, среди юных, недавно высаженных дерев, минут сорок. И Степа понимал: они с мальчиком настроены на одну волну. Тот действительно его ждал. И будет ждать в дальнейшем. И он единственный, после гибели брата, мамы и отчима, человек, что по-настоящему любит его и нуждается в нем. И эту любовь сорокалетнему Степе предстоит лелеять, и ее ни в коем случае нельзя потерять или предать.
Он наконец оторвался от общения, когда заметил: парень-то замерз. Руки стали красными, на носике капля. Москва, конечно, не Сибирь, да все равно в начале апреля колотун.
– Все, дорогой мой, – требовательно, по-отцовски скомандовал он. – Иди-ка ты домой. А то еще простудишься, заболеешь, мама нас с тобой заругает.
Последняя фраза совсем по-домашнему прозвучала, по-семейному. Будто они и впрямь отец и сын (но они и впрямь отец и сын!), а дома их ждет любящая их обоих мама (а вот это уже неправда, любящая она была лишь для одного из них – сына, любовь к первому возлюбленному давно истончилась и улетучилась). И чтобы дальше не рассиропиться, Степан постарался поскорей распроститься с парнем. Он пообещал написать тотчас, как устроится, обзаведется адресом. А потом и приехать: Кошелково от Москвы всего-то в паре часов езды. Он приедет, и они пойдут в зоопарк. Или в планетарий.
В Кошелково Нетребин ехал по приглашению Женского. После того как разогнали владиславльскую шарагу, того бросили на тамошний химкомбинат. Со временем он дослужился на комбинате до главного технолога, вот и вызвал теперь бывшего зэка.
Степану дали койко-место в общежитии: всего трое соседей по комнате; удобства и кухня – в конце коридора. А первой его должностью стала лаборант, пятьсот шестьдесят рублей оклад согласно штатному расписанию, зато прогрессивка и перспектива роста. Женский обещал в течение года максимум дать вчерашнему заключенному «итээровское» место. Но Нетребин и без того был счастлив: и от того, что за работу платили, и от того, что он может сам покупать продукты и готовить себе обед, и есть что захочет, и ему разрешено теперь ходить куда хочет и он может даже куда захочет поехать.
Жизнь Степана на новом месте стала постепенно налаживаться – причем по всем своим направлениям.
Из сомнительного вчерашнего зэка он постепенно превращался в безвинно пострадавшего. Хрущев тогда выступил с докладом на XX съезде партии. Про его антисталинскую речь ни словом не обмолвились газеты. Однако ее зачитывали на закрытых партактивах избранным членам КПСС – этого оказалось достаточным, чтобы о ней узнали все. И о том, каков мерзавец вчерашний кумир, сколько людей погубил. В пятьдесят седьмом Нетребина реабилитировали за отсутствием состава преступления. И посмертно реабилитировали Тему. Тогда же Степану власти втюхали новую полуправду – а если называть вещи своими именами, очередное вранье: его младший братишка скончался, дескать, в местах лишения свободы от сердечной недостаточности зимой сорок второго.
Тогда же сорокатрехлетний Степан получил должность химика-технолога на Кошелковском химкомбинате с окладом восемьсот восемьдесят рублей. И еще одно событие произошло в пятьдесят седьмом: он женился. Лагерь, как мы уже упоминали, на всю жизнь оставил отметку на его теле – Нетребин теперь, сколько бы ни ел, не поправлялся и при нормальном росте весом не достигал даже шестидесяти кило. Неволя свой рубец оставила и на его сердце. Во второй раз он собирался жениться – и женился! – на той женщине, которую ему не жалко было, случись что, потерять.
Простая добрая баба с претенциозным именем Виталина работала поварихой в столовой и имела в Кошелково свой собственный дом. Ходила мужской походкой – притом была милой и ласковой, особенно с возлюбленным Степаном.
Виталина осталось юной вдовой в двадцать два года – война выбивала мужское народонаселение того поколения еще с большею силою, чем лагеря. Детей завести она не успела. Урывала после войны по кусочку женского счастья то с командированным женатым офицером, то с колченогим военруком, который еще и с инспекторшей районо сожительствовал. А тут свалился на нее Нетребин – холостой, итээровец, хоть в годах и ранее судимый, зато порядочный. Понятно, что держалась за него Виталина хватко, обеими своими цепкими, но ласковыми ручками. Она бы и детишек Степе нарожала гроздь, на радость и чтобы мужика покрепче к себе привязать – да не давал им бог детишек.
Поэтому и не могла она ничего противопоставить, когда Нетребин говорил ей, едва ли не каждую субботу, придя с комбината: «Завтра я еду в Москву, к сыну». У Виталины сердце леденело, да и по хозяйству мужик по воскресеньям нужен – а что против скажешь? Ведь всякий раз у Степана находился свой особенный резон: то он обещал Юрочку в Политехнический музей сводить, то на открывшуюся ВСХВ [6] , то требовалось с ним срочно химией (или физикой) позаниматься, подтянуть.