Том Волер пристально, изучающе посмотрел на нее. Беата заметила интересную перемену: она больше не боялась его. Рассудок говорил ей, что он опасен как никогда, но в его взгляде читалось беспокойство, которого она прежде не замечала. Он только что на ее глазах потерял самообладание — всего на несколько секунд — первый раз в жизни, по крайней мере, при ней.
— Я за тобой еще вернусь, — угрожающе сказал он. — Обещаю. Ты знаешь, обещания я держу.
— Что случилось?.. — начал Бьёрн Холм, но осекся и быстро шагнул в сторону.
Том Волер выбежал в коридор.
В полвосьмого солнце уже висело над Уллерном, и вдова Даниельсен, стоя на своей веранде на Томас-Хефтиес-гате, отметила, что над Осло-фьордом в сторону города плывут облака. Внизу по улице прошли Андре Кляузен с золотистым ретривером Трулсом. Ни клички собаки, ни имени его хозяина она, конечно, не знала, но часто видела, как эта парочка возвращается с Гимле-террассе. Они остановились на красный свет перед перекрестком возле остановки такси на аллее Бюгдёй. Вдова Даниельсен предположила, что они направляются в сторону Фрогнер-парка.
Оба они казались усталыми, а пес к тому же и грязным.
Она наморщила нос, когда, приотстав от хозяина на полшага, пес присел на тротуар и начал справлять большую нужду. Хозяин не проявил никакого желания убрать за собакой и, едва на светофоре загорелся зеленый, потянул ее за собой. Вдова Даниельсен одновременно пришла в негодование и в восторг. В негодование — потому что она всегда радела за благоустроенность города, по крайней мере благоустроенность по этой части. А в восторг — потому что теперь у нее был материал для нового письма в редакцию «Афтенпостен», это с недавних пор стало ее хобби.
Она стояла и смотрела на место преступления, а собака с хозяином быстрыми шагами (очевидно, подгоняемые тяжестью собственной вины) двигались по Фрогнервейен. Потом она стала свидетелем того, как женщина, спеша в противоположную сторону и стараясь проскочить на зеленый свет, стала жертвой безответственности отдельных граждан. Очевидно, женщина была слишком занята, окликая такси на стоянке, и не заметила, куда наступила.
Вдова Даниельсен громко шмыгнула носом, в последний раз посмотрела на армаду облаков и вошла в комнату — писать в редакцию.
Легким дыханием вдали пронесся поезд. Олауг открыла глаза и обнаружила, что стоит в саду. Удивительно. Она совсем не помнила, как выходила из дома. Сейчас она стояла здесь, посреди рельсов и шпал, чувствуя сладостный запах роз и сирени, который почему-то напоминал ей о смерти. Она потерла виски — не помогло. Даже наоборот. Потом посмотрела на небо. Оно было затянуто облаками. Так вот почему стало так темно… Олауг посмотрела вниз — на свои босые ноги. Бледная кожа, синие жилы — ноги старухи. Она поняла, почему встала именно здесь. Здесь, на этом самом месте, любили стоять они, Эрнст и Ранди. Она помнила, как смотрела на них из окошка комнаты для прислуги. Они стояли здесь в сумерках рядом с кустами рододендрона, которых сейчас уже нет. Закатное солнце бросало последние лучи, и он что-то тихо шептал по-немецки. Вот он срывает розу и втыкает ее в прическу супруге. Она смеется и прижимается лицом к его шее. Они тихо стоят в обнимку и смотрят на запад. Ранди кладет мужу голову на плечо. Они все втроем смотрят, как заходит солнце. Олауг не знала, что думали при этом супруги Швабе, но сама она мечтала о том, что однажды солнце взойдет и для нее. Молодое и красивое.
Олауг непроизвольно бросила взгляд на окно комнаты для прислуги. Там не было Ины, не было молодой Олауг. Только темное стекло, отражающее взбитые сливки облаков.
Ей захотелось плакать из-за того, что лето проходит. Может, не так быстро, но проходит. А потом остаток жизни потечет своим чередом. Строго по расписанию. Ведь расписание — штука нужная.
Она уловила за спиной какое-то движение и тяжело, медленно обернулась. Почувствовала, как приминается под чьими-то ногами прохладная трава, и, не успев повернуться до конца, застыла.
Собака.
Собака смотрела на нее так, словно извинялась за еще не совершенный поступок. В то же самое мгновение кто-то бесшумно вышел из тени фруктовых деревьев и оказался рядом с собакой. Мужчина. С небольшими черными глазами, совсем как у его собаки. Олауг показалось, будто ее душит какой-то маленький зверек — ей стало тяжело дышать.
— Мы зашли в дом, но там вас не оказалось. — Мужчина склонил голову набок и посмотрел на нее так, как смотрят на диковинную букашку. — Вы не знаете, кто я, фрекен Сивертсен, но мне уже давно хотелось с вами встретиться.
Олауг открыла рот — и закрыла его снова. Мужчина подошел ближе. Олауг посмотрела ему через плечо.
— Господи, — прошептала она, протягивая руки.
Девушка спустилась по лестнице, со смехом пробежалась по гравиевой дорожке и упала к ней в объятия.
— Я так за тебя испугалась, — сказала Олауг.
— Да? — удивилась Ина. — Мы просто немножко задержались в загородном доме. Ведь каникулы же!
— Да, да. — Олауг обняла ее еще крепче.
Собака, английский сеттер, радостно подбежала к ним и, встав на задние лапы, передние положила Олауг на спину.
— Тея! — прикрикнул мужчина. — Сидеть!
Тея села.
— А это?.. — Олауг наконец выпустила Ину из объятий.
— Это Тярье Рю. — Щеки Ины загорелись, что было заметно даже в сумерках. — Мой жених.
— Боже мой! — всплеснула руками Олауг.
Мужчина, широко улыбаясь, протянул ей свою ладонь. Красавцем он не был — курносый нос, лохматые волосы, близко посаженные глаза, — но у него был прямой, открытый взгляд, который Олауг понравился.
— Очень приятно, — сказал он.
— И мне, — отозвалась Олауг, надеясь, что в полумраке не видно ее слез.
Тойя Харанг не замечала запаха, пока они не выехали на Йосефинес-гате.
Она с подозрением взглянула на таксиста. Смуглый, но все-таки не негр, иначе бы она не рискнула сесть в машину — дело тут не в расизме, а в статистике.
Тогда откуда этот запах?
Она заметила, что шофер поглядывает на нее в зеркало. Может, она оделась слишком вызывающе: чересчур глубокий вырез или короткая юбка? У нее мелькнула другая мысль — куда приятнее. Может, он узнал ее, потому что читал сегодняшние газеты, где на фотографиях была она, Тойя Харанг. «Наследница музыкального трона», — писали газеты. Правда, в «Дагбладе» ее назвали «очаровательно неуклюжей» и заявили, что она правдоподобнее сыграла цветочницу Элизу, чем светскую даму, в которую ее превратил профессор Хиггинс. Но все критики сходились в одном: танцевала и пела она лучше всех на свете. Вот. Что бы на это сказала Лисбет?
— На праздник? — спросил таксист.
— В некотором роде, — ответила Тойя.