– Это то, что я думаю? – недоверчиво спросил он, наклоняясь к содержимому коробки.
– Оно! – подтвердила Тошка. – Да вы возьмите, Макар Андреевич, не бойтесь!
Илюшин взял украшение, поднял его, и солнечный свет заиграл на двенадцати темно-зеленых камнях. На них хотелось смотреть, не отрывая взгляда, как на морскую воду. Грубая почерневшая оправа, местами изъеденная коррозией, почему-то казалась удивительно подходящей для изумрудов.
– Скоро из музея приедут забирать ожерелье, – со вздохом сожаления сказала девушка. – Хотели вам показать, пока не поздно.
– Как вы его нашли?! Рассказывайте сейчас же! – потребовал Илюшин.
– Мне очень помог один старик, который живет в Шаболино, – ответил Максим, довольный произведенным эффектом. – Если бы не он, я бы никогда не сообразил, куда Ольга Провордина могла спрятать клад.
Максим вспомнил лицо Николая Ефимовича, когда его гость снял со стены столетнее седло и положил на рогожу, расстеленную на столе. Нож и прочие инструменты они с Тошкой приготовили заранее. Ему оставалось только аккуратно разделить слои кожи, войлока и дерева.
– Самое смешное, что я читал о таких тайниках раньше, – с досадой признался Максим. – И мог бы сообразить – ведь было известно, что Ольга перед побегом много времени провела в конюшне. Но если изумрудов в здании не нашли, то что она делала там так долго? Она возилась с седлом – пристраивала свой мешочек поудобнее, чтобы он не мешал лошади! Седло смастерили так хитро, что под сиденьем, сзади, у него осталось свободное место. А кожаную полосу пришили таким образом, чтобы толстые нитки можно было быстро распустить, а потом снова затянуть. За сотню лет они сгнили, но кожа и войлок спрессовались, и получилось, что ожерелье утоплено в войлоке. Поэтому оно отлично сохранилось – сами посмотрите!
– Получается, все эти годы оно провалялось в земле? – Бабкин забрал у Макара ожерелье, оказавшееся довольно тяжелым, и рассматривал один камень за другим.
– Нет, ведь его нашел Николай Ефимович и принес домой. Вернее, не его, а седло!
– Оно столько лет висело у него на стене… – проговорила Тошка, любуясь игрой света на изумрудах, – кто бы мог подумать…
– Кстати, старикан был яростным противником того, чтобы отдавать нашу находку государству, – усмехнулся Макс.
– Неужели хотел продать на черном рынке? – заинтересовался Илюшин.
– Нет, вы плохо знаете Онищева! Ожерелье он хотел повесить в шкафчик, чтобы оно обогатило его коллекцию старинных украшений.
– Между прочим, – заметила Тошка, – оно бы прекрасно смотрелось среди бусиков из бисера.
– Максим, а что же было в той записке? – вспомнил Бабкин. – Теперь-то об этом можешь рассказать?
– Ну конечно! Я написал: «клад в седле». Вот и все. Все замолчали, глядя на ожерелье, снова перешедшее к Тошке.
– Мне очень жаль его бывшую хозяйку, – задумчиво сказала она. – Такая нелепая смерть… Как ее звали, Макс? Ольга… А фамилия?
– Провордина. Только она не умерла.
Он взял у девушки ожерелье, не обращая внимания на вопросительные взгляды, и осторожно положил в коробку.
– Горничная, бежавшая с ней, рассказала, что Ольгу сбросил конь, она упала с обрыва и сломала шею, – сказал Максим, ни на кого не глядя. – Но тело Провординой не было найдено. Я уверен, что она не погибла. Ожерелье Ольга спрятала в седле, но не успела ни взять его, ни предупредить горничную – у них не осталось на это времени. Ее преследовали, и они со служанкой разыграли спектакль, понимая, что не смогут ускакать от погони. Горничная соврала про коня, сбросившего Ольгу, и увела преследователей к настоящему тайнику, в котором остались прочие украшения – ведь Шаболин дарил их любовнице без конца, – а девушка выплыла на другом берегу реки. Коня после поймали, седло осталось у новых хозяев, а сто лет спустя попало в руки Николаю Онищеву. Вот и вся история ожерелья.
– А Ольги? – одновременно спросили Тошка и Сергей.
Максим покачал головой:
– Про Ольгу ничего не знаю. Она выжила тогда, но что с ней сталось потом…
– А ее горничная? – живо спросила Тошка.
Служанку не тронули. Она ведь показала тайник. И потом, не чуждый классово элемент, а своя, беднота… Хотелось бы верить, что она жила долго и счастливо, но, боюсь, время было неподходящее для долгой и счастливой жизни.
– Все равно… – упрямо помотала головой Тошка и хотела добавить что-то еще, но раздался звонок. – Ой, это из музея приехали! За ожерельем!
* * *
Стоило Макару и Сергею выйти из подъезда, как поднялся сильный ветер – он вымел начисто весь двор, согнав пыль и мелкий мусор к обочине. Где-то громко хлопнула оконная створка, а развешанные под окнами соседнего дома простыни надулись разноцветными пузырями.
Бабкин бросил взгляд на детскую площадку, хмыкнул и позвал Илюшина:
– Глянь-ка на лягушатину!
Пластмассовое пресноводное по-прежнему сидело на возвышении – кто-то сложил для него высокую горку из песка взамен растаявшего снега. Но теперь лягушка держала в пасти палочку, к которой с одной стороны был примотан пучок перьев, трепещущих на ветру. Макар не сразу догадался, что эта конструкция символизирует стрелу.
– Принца ждет, – уважительно сказал Сергей. – И ведь дождется!
* * *
Королевский суд свершился быстро. Я был объявлен мошенником, злоупотребившим доверием короля, и приговорен к пожизненному заключению. Имущество мое было конфисковано, все: от рудников до земель.
Я пытался оправдаться, уверяя, что стал жертвой обмана, но никто мне не верил. Самое же страшное заключалось в том, что я сам не верил себе.
По ночам меня охватывали мучительные подозрения: что, если я сошел сума? Я слыхал о больных, которых обуревали видения, неотличимые от действительной жизни. Под их воздействием больные были способны на самые дикие действия, непонятные окружающим. Примеряя к себе их заболевание, я не находил ни одной причины, почему эта напасть не могла бы одолеть и меня.
Но днем, когда ум мой не сдавался сну, я вновь перебирал воспоминания, будто четки, и казалось невозможным, чтобы все, случившееся у Якоба, оказалось лишь игрой воображения. Я никогда не отличался склонностью к неуемному фантазированию, даже в детстве, – так откуда было вырасти этой болезни? Но самое главное заключалось даже не в этом. А в том, что болезнь не объяснила бы, откуда взялся у меня манускрипт.
В том, что сам я не способен создать подобную рукопись, я не сомневался ни мгновения. Но кто же был ее творцом? Все больше убеждался я в том, что здесь не обошлось без дьявольских козней, но и у дьявольских козней должна быть цель! Неужели враг рода человеческого хотел лишь загнать Эдварда Келли в тюрьму? Безусловно, мне польстило бы подобное внимание, но вряд ли дьявол выбрал для этого столь сложный способ… Иной раз я целыми днями размышлял о том, что случилось со мной, и постепенно события начинали путаться в голове. Темнота, постоянный голод и сырость, от которых я чувствовал себя все хуже и хуже, немало способствовали этому.