Ладонью я аккуратно расчистила землю, и открылась крышка железной коробки с выпуклыми буквами. Она и впрямь проржавела, краска давно слезла с нее, а в углу ржавчина разъела металл почти до дырки, но это была целая коробка, в которой много лет назад хранили печенье или, может быть, чай.
Опасаясь, что коробка развалится под нажимом, я приступила к раскопкам. Многострадальный кустик все же пришлось вырвать, иначе она никак не хотела выниматься из земли, но скоро старое ржавое сокровище оказалось в моих руках.
Крышка крепко пристала к основанию, но я счистила ножом рыжий слой, похожий на коричневую накипь, и смогла острием поддеть ее. Крышка, треснув, приоткрылась, и я увидела сокровища, которые она хранила.
Два тюбика вишневой помады, источавшей довольно гадкий запах, старая тушь в коробочке, напоминающая ваксу (точно такая же стояла на полке перед зеркалом у моей бабушки), помутневшее зеркальце, расческа, вырезки из старых журналов с фотографиями Алена Делона и неизвестного мне красавца со сросшимися бровями… И свернутый вчетверо листок из школьной тетради, лежащий у стенки.
Я бережно развернула его, опасаясь, что он рассыплется в прах у меня в пальцах, но бумага лишь чуть пожелтела сверху да покрылась чем-то бурым, как обгоревшая, с той стороны, где соприкасалась с коробкой. Листок был исписан крупным полудетским почерком с ровным наклоном:
«Я боюсь тебе писать потому что мне страшно, будто ты думаешь обо мне плохо. Пожалуйста, не думай! Я знаю что не должна тебе писать такие слова потому что это неправельно, но мне все равно.
Я тебя люблю. Я тебя очень-очень сильно люблю. Наша ночь это самое лучшее что было в моей жизни. Даже если ты так не считаешь то это все равно так.
Я не знаю что написать тебе еще, потому что мне очень много всего нужно тебе сказать. Нам надо встретиться но только если ты хочешь. Я не хочу чтобы ты думал будто я теперь буду липнуть к тебе везде и говорить что ты мой парень. Если нет то скажи мне об этом и я просто буду любить тебя даже когда ты уедешь навсегда.
Когда я думаю о тебе мне так счастливо!»
В последней строчке буквы уезжали вверх, и «О» получилось радостное, как вырвавшийся на свободу воздушный шарик. Не знаю, что со мной случилось, но я чуть не расплакалась над этим посланием. Господи, какое же дитя писало его? За ошибками, за нескладными фразами я видела трогательную доверчивость и прямодушие, робость и бесстрашие, которым могут похвастаться только любящие. «Я просто буду любить тебя даже когда ты уедешь навсегда». Меня поразило, что ни в одной строчке она не просила любви, только правды. Быть может, это была уловка, к которой неосознанно прибегают девушки, но мне хотелось верить в искренность ее слов.
Выходит, вовсе не охотник приходил в шалаш, а влюбленная девочка! Она написала откровенное письмо, но отчего-то не передала своему избраннику. Застеснялась? Не осмелилась? Или передала, но получила обратно с жестокими и равнодушными словами? А может быть, решила признаться вслух, не на бумаге? Пускай будет так. Правды мне все равно не узнать, так лучше предполагать самое лучшее. Они жили долго и счастливо и умерли в один день.
Прикосновение к чужой влюбленности, пусть детской и далекой, заставило меня на время забыть обо всем, что случилось. Я спрятала письмо в карман, собрала рюкзак и выбралась на то место, откуда меньше часа назад разошлись Олег со своим врагом. Следы вели в одном направлении, но ближе к озеру терялись в траве. Мне ничего не оставалось, кроме как пойти домой и покорно принять наказание от Клары Ивановны за длительную отлучку.
Но, к моему удивлению, скандала не случилось. Никто даже не вышел мне навстречу: все сидели по своим комнатам, как будто дождь, предвестник близкой осени, распугал их. Постояв у входа, я поняла, что не в состоянии сейчас видеть мужа, и снова вышла на крыльцо.
Вокруг озера прогуливался наш старенький доктор, что-то выискивая в воде возле берега. Я подумала, не поделиться ли с ним подслушанной тайной, но покачала головой: нет, Леонид Сергеевич не годился на роль наперсника. Доктор далеко не так прост и чудаковат, как хочет казаться, и, похоже, у него у самого за пазухой мешочек с секретами.
Лидия? Григорий? Нет, только не они! Лидия раскудахчется, ничего не поняв, а Григорий широко улыбнется и скажет извиняющимся тоном, что это не его дело. И будет совершенно прав.
О том, чтобы поговорить с матерью или тетей, не могло быть и речи. Они мне попросту не поверят! И обязательно передадут наш разговор Олегу, присовокупив, что ему нужно хорошенько присматривать за мной.
За домом послышались шаги, и из-за угла вышла Клара Ивановна в дождевике, сжимая в руках длинные стебли вырванной с корнем мяты.
– Что вы тут стоите? – отрывисто спросила она, явно недовольная встречей. – Что, дома мало дел? Ступайте, ступайте!
Мне с большим трудом удалось сдвинуть себя с места. Я зашла в дом, будто зачарованная, ничего не видя, потому что перед глазами у меня стояли забрызганные до колен джинсы Клары Ивановны и ее грязные черные ботинки.
Точно такая же грязь была на кроссовках Олега.
Сергей Бабкин загодя отрепетировал разговор с родственником поселкового учителя и по дороге к дому Гейдмана гадал, кто же из двоих виденных им мужчин – Олег Чайка: чернобородый или же тот, второй, незаметный, появившийся позже и вызвавший гнев их маленькой властительницы в зеленом платье?
Он вышел из леса и замедлил шаг, настороженно разглядывая дом. Сергею показалось, что из-за белой шторы на первом этаже кто-то наблюдает за ним, но стоило ему остановить взгляд на окне, как штора тут же перестала колыхаться и замерла, будто схваченная чьей-то рукой.
Бабкин сделал еще несколько шагов, поднимаясь к крыльцу, как вдруг внутри что-то громко хлопнуло, и тут же раздался визг – истошный, пронзительный, от которого хотелось зажать уши. Вздрогнув, Сергей бросился к ступенькам, но входная дверь распахнулась, и из дома на Бабкина, отчаянно маша руками, вывалилась визжавшая женщина.
Сергей с изумлением узнал в ней ту самую Клару Ивановну, наследницу старого Гейдмана, которая так высокомерно и уничижительно командовала накануне семейным завтраком.
Сейчас от чопорности не осталось и следа: лицо Клары от крика пошло красными пятнами, брови задрались так высоко, будто кто-то тянул их к макушке, из перекошенного рта вырывалось повизгивание пополам с всхлипами. Она сбежала по ступенькам так стремительно, что едва не сбила с ног Сергея, и вцепилась в него с отчаянием человека, повисшего над пропастью.
– Они… Там… Сюда… – задыхаясь, выговорила она, тыча пальцем назад, в сторону дома. – Господи, да помогите же! Они хотят меня убить!
– Кто?! И где они?
– Бегут… бегут за мной! Нет, вы не понимаете, – выкрикнула женщина ему в лицо, собравшись с силами, – они меня ненавидят! Они меня убьют! Они уже здесь!
– Так, спокойно, – приказал Сергей, отцепляя ее пальцы от своей рубашки. – Не надо кричать. Сейчас…