– Вышивальщица! – проговорил он достаточно громко для того, чтобы она услышала. А потом поплелся к лестнице.
Он вернулся к себе, думая об Анлодде, лежавшей на постели в одной сорочке, а сам улегся и принялся думать о том, как же ему обрести покой. Никакие ухищрения ему не помогли. Он закрыл лицо руками и заплакал, беззвучно и отчаянно.
Наконец чувство голода взяло свое (ведь за все время пира Корс Кант съел только кусок печенья). Юноша встал, обошел стороной триклиний и отправился прямиком на кухню, не желая ни с кем разговаривать. Он надеялся вернуться к себе, в темную комнату, с чашей, до краев полной объедков медовых печенюшек Моргаузы, усесться и есть их одно за другим, пока ему не полегчает.
Но стоило Корсу Канту скользнуть за занавес кухонной двери, он налетел на нечто, показавшееся ему горой. Бард замер на месте. В дверном проеме стоял не кто иной, как принц-легат Ланселот, собственной персоной.
– Бард, – требовательно вопросил фаворит Аргуса. – Ты говоришь по-латыни?
Он был так взволнован, что его чудовищный акцент почти исчез. От Ланселота пахло пороком, и имя этому пороку было Гвинифра.
Корс Кант слишком сильно перепугался для того, чтобы обойти заданный ему вопрос.
– Да, трибун, тебе хорошо известно, что я говорю на всех языках, на которых пою. И на латыни, и на греческом, и на…
– Пойдем со мной, сынок, у меня есть для тебя работа переводчика.
Сильная рука крутанула барда, повернула спиной к кухне и толкнула к той самой лестнице, по которой он только что спустился. Испуганный юноша молился только об одном: не наскочить бы на Анлодду.
Они одолели первый лестничный пролет, повернули в сторону от комнаты Анлодды и вошли в другую дверь, в самом конце коридора.
«О Господи, где это мы?» – гадал бард. Явно они попали в покои истинного воина. По стенам висели мечи, топоры, части доспехов. Штукатурка на стенах была выщерблена и поцарапана клинками и лезвиями всех фасонов и размеров. В дальнем углу стояло несколько копий. Корс Кант наконец сумел различить синий и черный цвета – цвета Лангедока.
В комнате имелись стул и табурет. На полу валялись обломки столика. Ланселот отпустил барда и уселся на стул, положив ногу на ногу. Корсу Канту показалось, что так сидеть жутко неудобно.
Бард склонил голову, приготовившись слушать Ланселота. Когда трибун не в духе, лучше всего было выказывать ему все подобающее почтение.
– Государь, – робко спросил Корс Кант. – Что ты желаешь перевести на латынь?
– Совсем наоборот, сынок, – усмехнулся сикамбриец. – Я кое-что написал по-латыни. А ты скажи мне, что это значит.
Корс Кант диковато глянул на Ланселота. «Он? Записал кое-что по-латыни? Он кого тут дураком считает? Я же своими глазами видел, как он однажды пытался нацарапать собственное имечко на кинжале!»
Но сейчас спорить было не с руки.
– Я тебе прочту, что записал, – сказал принц.
– Читай, государь, но не могу ничего обещать, ибо не знаю, достаточно ли хорошо ты расслышал слова на иноземном языке.
Опасения барда были оправданны – за все годы пребывания в Камлание Ланселот постоянно отказывался изучать латынь, что очень раздражало Артуса.
Ланселот фыркнул, пошевелил губами и произнес первую фразу: «Pax restituenda est, quod cumulo pretiosus, prius cum terra sub barbatulum unguiculus bisculus torqueat».
Корс Кант попятился, открыл рот.
– Но это.., какая-то не правильная латынь! – запротестовал он.
– Проклятие! Ну, может, я несколько слов произнес неверно.., все равно – переводи!
Ланселот, почесывая небритые щеки, снова заглянул в пергамент.
«Если бы я не знал, что он неграмотный, – думал ошарашенный Корс Кант, – я мог бы поклясться, что он взаправду читает».
Бард поскреб подбородок, все еще гладкий после вчерашнего бритья.
– Ну.., если ты настаиваешь, принц, это значит примерно следующее: «Мир должен быть восстановлен, ибо я сумасброден и нагромождаю его с тех пор как первое раздвоенное копыто согнулось перед тем, кто носит козлиную бороду».
– Что? – громом прогремел голос возмущенного Ланселота. Он резко выпрямил ноги и сбил на пол кубок с вином. Корс Кант уставился на растекающуюся по полу лужу, и в голову ему лезли крайне неприятные мысли – о лужице цветом потемнее, которая могла бы растечься по полу, разгневайся принц посильнее.
– Я.., я же сказал, что это не совсем правильная латынь, государь! – начал защищаться Корс Кант. – Дай я взгляну на пергамент, может, сумею что разобрать!
Корс Кант взял пергамент, который Ланселот отдал ему не слишком охотно, и уставился на каракули. Если не Ланселот своей рукой написал это (а он не мог!), то кто же это написал? Кто бы это ни написал, ему бы не повредило бы засесть за долгое, старательное изучение Виргилия.
И все-таки, когда Корс Кант попытался сам прочитать записанное, он не без удивления понял, что сущая галиматья начала складываться в другие слова, имевшие, как ни странно, смысл. Получалось что-то вроде игры.
Ну примерно вот так: «Я люблю тебя» превращалось в «Я луплю тебя», «unguiculus bisculus» – в «ungulis bisculis»? «Раздвоенные копыта»?
– Погоди, – пробормотал Корс Кант. – Может, я и сумею разобрать. Не могло ли быть так, что тот, кто диктовал тебе это, имел в виду… – Он, запинаясь, прочел свою версию написанного: «Pax res – tituenda est… quocumque pretio… priusquam terra sub barbaroru ungulis bisulcis… torreat».
– Пожалуй, что так, – кивнул Ланселот и тупо уставился на растекшееся по полу вино. Корс Кант торопливо продолжал:
– А это значит.., гм-м-м… «Мир должен быть восстановлен во что бы то ни стало, ибо иначе земля сожмется под раздвоенными копытами варваров». В этом есть смысл, господин мой, хотя какой смысл – это я не пойму.
– Вопросы ни к чему. Ты просо пересказывай, что они говорили!
– Они?
Ланселот не отзывался. Корс Кант, осторожно выговаривая слова и спотыкаясь, прочел следующую фразу:
– Трибу.., как.., судя по тому.., как ты записал.., получается… Pax? Immolatium culmus. Legumen iustitiae, non regero saccum dotare, morose homines regressi sunt. Tumeo inde Pachyn Oedipus capitulum.
– И это означает?
– Постараюсь перевести, как сумею… «Мир? Кучка обгоревших объедков. Люди судорожно утащили стручок справедливости, а я не для того приволок сюда эту ношу, чтобы тащить ее обратно. Ибо я, Эдип, готов раздуть член Пахиса».
– О Боже! – вырвалось у сикамбрийца. Ланселот вскочил и стащил со сломанного стола скатерть. Корс Кант в ужасе смотрел, как принц, любимец Камланна, швырнул скатерть на пролитое вино и принялся топтать ее.