С какой самоуверенностью молодой священник делает ложные выводы из неправильно понятого текста, а потом грозит нам всеми карами преисподней, если мы посмеем отступить от его заветов! Да, мой самодовольный юный друг, я верую в те тайны, которые так опошляются в твоих устах, я верую в неразбавленное слово, которое ты держишь в своей руке, но извини, если я сомневаюсь в твоих толкованиях. Библия прекрасна, молитвенник прекрасен, да и ты сам был бы приемлем, если бы просто читал мне куски из проповедей, которые лучшие наши богословы создавали в расцвете своих сил. Но извини меня, неумелый проповедник, если только зевоту будут вызывать у меня твои неуклюжие периоды, твои заимствованные фразы, твой вымученный пафос, напевность твоих обличений, твое покашливание и запинки, твои ахи и охи, твои черные перчатки и белый платок. Для меня все это — ничто, и сколько драгоценных часов удалось бы сберечь, если бы можно было не ходить тебя слушать!
И тут я хочу сказать кое-что по поводу обычных жалоб священников на чрезмерное количество проповедей, которые они обязаны читать. Мы все упиваемся звуком собственного голоса, а проповедник к тому же знает, что его волей-неволей будут слушать. Проповедь для него — приятнейшие минуты жизни, миг самоупоения. “Я прочел на этой неделе девять проповедей”,— сообщил мне недавно один мой юный друг, томно прижимая руку ко лбу с видом великомученика. “Девять на этой, семь на прошлой, четыре на позапрошлой,— в этом месяце я проповедовал двадцать три раза. Право, это слишком!” — “Совершенно справедливо,— ответил я, содрогаясь.— Этого никто не выдержит!” — “Да,— смиренно согласился он.— И это начинает на мне сказываться!” — “Ах, если бы! — воскликнул я.— Если бы так!” — но он не догадался, что у меня сердце кровью обливалось от жалости к его прихожанам.
Впрочем, проповедь мистера Слоупа — во всяком случае, в этот раз — не была скучной. Ее тема задевала слушателей за живое, а к тому же нельзя отрицать, что мистер Слоуп умел быть красноречивым. Все тридцать минут его слушали безмолвно и внимательно, но с гневом в глазах, обмениваясь негодующими взглядами, раздувая в ярости ноздри, шаркая подошвами и часто меняя позу, что свидетельствует о смятении духа и о возмущении в сердцах.
Наконец епископ, пораженный больше всех, так что у него волосы чуть не встали дыбом от ужаса, произнес благословение далеко не столь величественно, как во время многочисленных репетиций у себя в кабинете, и прихожане могли разойтись.
Барчестер бурлил. Доктор Грантли дал волю гневу, едва выйдя из дверей собора. Старик настоятель молча удалился к себе и долго сидел в оцепенении, не в состоянии собраться с мыслями. Мистер Хардинг ускользнул из собора в одиночестве и медленно бродил под старыми вязами, не в силах поверить, что с кафедры Барчестерского собора раздавались такие слова. Неужели он вновь лишится душевного покоя? Неужели во второй раз вся его жизнь будет объявлена бесполезной и лицемерной? И ему придется сложить с себя обязанности регента, как прежде обязанности смотрителя, оставить хор, как он уже оставил на произвол судьбы двенадцать своих подопечных? Ну а потом? Еще какой-нибудь “Юпитер” или какой-нибудь мистер Слоуп изгонит его из прихода Св. Катберта. Не мог же он заблуждаться всю свою жизнь, исполняя литанию так, как он ее исполнял! И тут же он усомнился в своей правоте. Недоверие к себе было слабостью мистера Хардинга: недостаток, редкий для духовных особ.
Да, Барчестер бурлил! И волновалось не только духовенство. Прихожане также слушали мистера Слоупа — все с удивлением, некоторые с негодованием, а некоторые со смешанным чувством, в котором не преобладала антипатия к проповеднику. Покойный епископ и его капелланы, настоятель, его каноники и младшие каноники, хор и особенно возглавлявший его мистер Хардинг пользовались любовью Барчестера. Они тратили там свои деньги и творили добро; бедняками не помыкали, не досаждали светскому обществу надменностью или аскетизмом, и вообще город извлекал немалую выгоду из того, что был центром такой важной епархии. И все же кое-кто слушал мистера Слоупа с удовольствием.
Ложечка волнения всегда желанна в скучном течении однообразных будней. Псалмы и Те Deum были очень приятны, но все их слышали уже столько раз! Мистер Слоуп, конечно, не был приятен, но он был новинкой, да к тому же весьма умен. И многие барчестерцы объявили, что, по их давнему мнению, город напрасно живет по старинке, отгораживаясь от религиозных перемен в стране. Люди, идущие впереди века, обзавелись теперь новыми идеями, и пора уже Барчестеру опередить век. Возможно, мистер Слоуп и прав. Воскресенье в Барчестере, безусловно, соблюдалось совсем не строго, если не считать соборных служб. Более того — два часа между службами давно уже использовались для утренних визитов и горячих завтраков! А воскресные школы? Конечно, ими следует заняться — школами дня субботнего, как назвал их мистер Слоуп. Покойный епископ, бесспорно, мало заботился о воскресных школах. (Рассуждавшие так, возможно, не подумали, что заучивание катехизиса и молитв столь же тяжко для юных умов, как ведение счетных книг для умов зрелых, и первое располагает к благочестию не больше второго.) А что касается церковной музыки и пения, то в пользу точки зрения мистера Слоупа можно сказать многое. Несомненно, люди часто ходят в собор, только чтобы послушать музыку, и т. д. и т. д.
И в Барчестере образовалась партия сторонников точки зрения мистера Слоупа! В высших сословиях она состояла почти исключительно из дам. Мужчина... то есть джентльмен не мог почувствовать симпатии к мистеру Слоупу и сесть у ног столь мерзкого Гамалиила. Дамы же порой не так чувствительны к внешним недостаткам: того, кто говорит хорошо, они слушают, как бы уродлив и ужасен ни был рот златоуста. Уилкс был дамским любимцем, и влажный, рыжий, пучеглазый, краснорукий мистер Слоуп властвовал над женскими сердцами.
Однако некоторые приходские священники не решились пренебречь корзинами, в коих хранились ныне хлеба и рыбы Барчестерской епархии. Они, и только они, явились с визитом к мистеру Слоупу после его проповеди в соборе. Среди них был мистер Куиверфул, пуддингдейлский священник, супруга которого продолжает из года в год дарить ему все новые залоги своей любви, увеличивая его заботы и — будем надеяться — его счастье. Удивительно ли, что человек с четырнадцатью детьми (не считая умерших во младенчестве) и годовым доходом в четыреста фунтов помышляет о хлебах и рыбах, даже если их раздачей ведает мистер Слоуп?
Вскоре после этого достопамятного воскресенья влиятельнейшие священнослужители епархии держали совет, как поставить на место мистера Слоупа. Во-первых, ни в коем случае не допускать его больше на кафедру собора — так начал архидьякон Грантли. Все согласились — но зависит ли это от них? Доктор Грантли объявил, что это зависит только от настоятеля и соборного духовенства, ибо никто, кроме них, не имеет права проповедовать там, исключая лишь самого епископа. Настоятель возразил, что, хотя это и правда, но всякие споры по этому поводу неблаголепны. Тут щуплый маленький священник, один из соборных пребендариев, заметил, что спорить придется мистеру Слоупу — если, конечно, каждый пребендарий будет готов в свой черед занять место на кафедре. Щуплый пребендарий был хитер! Сам он предпочитал жить в своем уютном доме при соборе, но всегда рад был кольнуть преподобного Визи Стэнхоупа и всех других, кого больше манили итальянские виллы и элегантные резиденции в Лондоне.