Что до политики, то мисс Торн прониклась к ней глубочайшим отвращением из-за гнусных деяний, совершенных задолго до споров о хлебных законах, а потому общественная жизнь страны мало ее трогала. Брата она считала пылким юношей, который по молодости лет поддался демократизму. Но теперь, столкнувшись с бесчестностью бездушного мира, он, к счастью, образумился. Сама же она все еще не могла смириться с биллем о реформе и продолжала оплакивать слабость герцога Веллингтона, проявленную им в вопросе о правах католиков. Если бы ее спросили, кого, по ее мнению, королеве следовало взять в советники, она, наверное, назвала бы лорда Элдона; а если бы ей напомнили, что сей почтенный муж уже скончался и помочь нам не может, она со вздохом сказала бы, что ждать спасения мы можем только от мертвых.
В религии мисс Торн была чистейшей воды друидессой. Мы вовсе не хотим этим сказать, будто в наши просвещенные дни она совершала человеческие жертвоприношения или хотя бы отвергала церковь Христову. Она исповедовала христианскую религию, как смягченную форму веры ее предков, и всегда ссылалась на это, желая доказать, что она вовсе не против реформ, когда реформы полезны. Это была новейшая из реформ, какие она одобряла, поскольку считается, что британские дамы перестали краситься и обзавелись подобием юбок еще до дней святого Августина. Но мисс Торн не одобрила следующего шага на этом пути, когда женщины, сохранив юбки, вновь начали краситься.
Она была истой друидессой в том, что вечно оплакивала сама не зная какие перемены в своей церкви. Она иногда говорила и постоянно думала об исчезнувших добрых примерах, хотя, в чем состояли эти добрые примеры, сказать не могла. Она воображала, что некогда существовала исчезнувшая ныне чистота нравов, что наши священники были благочестивы, а народ смиренен, хотя, боюсь, история тут с ней не согласится. Она говорила о Кранмере так, словно это был самый стойкий и прекраснодушный из мучеников, а о Елизавете так, словно единственной заботой этой королевы была чистота протестантской веры ее подданных. Было бы жестоко открыть ей глаза, но никто все равно не смог бы втолковать ей, что первый был угодливым попом, готовым на все, лишь бы сохранить свое место, а вторая — паписткой в сердце своем, при условии, что папой будет она сама.
И мисс Торн продолжала вздыхать и сожалеть, видя в божественном праве монархов основу основ золотого века, и в самой тайной глубине души лелеяла невысказанную надежду на реставрацию какого-нибудь Стюарта. У кого поднялась бы рука лишить ее сладости этих вздохов и радости тихих сожалений?
Ее наружность и туалеты были само совершенство, и она прекрасно это знала. Мисс Торн была изящной маленькой старушкой, щеки которой еще хранили розоватую свежесть юности. Она гордилась цветом своего лица и седыми волосами, которые мелкими кудряшками обрамляли ее лицо под элегантным кружевным чепцом (мысль о деньгах, которые мисс Торн тратила на кружева, терзала сердце бедной миссис Куиверфул, обремененной семью дочерьми). Она гордилась своими зубами, еще белыми и многочисленными, гордилась своими ясными веселыми глазами, гордилась своей упругой семенящей походкой и очень гордилась маленькими точеными ножками, которым она была обязана этой походкой. И еще она гордилась — чрезвычайно гордилась — тяжелыми шелковыми платьями, в которых, шурша, входила в свою гостиную.
Мы знаем, каков был обычай хозяйки Бранксома: в зале ее замка повесили свои щиты двадцать девять рыцарей. Привычки хозяйки Уллаторна были не столь воинственны, но требовали не меньших расходов. Она могла бы похвастать, что ее гардеробная хранит двадцать девять шелковых юбок, и каждая, будучи поставлена на пол, останется стоять! Двадцать девять щитов шотландских рыцарей были куда менее самостоятельны, а в случае нападения не послужили бы более надежной защитой. Мисс Торн в полном туалете была покрыта броней с головы до ног, а насколько могли судить простые смертные, она всегда была в полном туалете.
Своими богатыми одеждами мисс Торн не была обязана щедрости брата. Она располагала собственным кругленьким доходом, который распределялся между ее молодыми родственниками, портнихами и бедняками, причем последним доставалась самая большая доля. А потому понятно, что все эти маленькие чудачества не лишали ее любви ближних. Ее чудачества мы, кажется, перечислили все. Добродетели же ее слишком многочисленны и слишком скучны, чтобы их описывать.
Раз уж мы заговорили о Торнах, то следует сказать несколько слов о доме, в котором они жили. Это был не очень большой, не очень красивый, а по нынешним понятиям и не очень удобный дом, но те, кто любит своеобразные цвета и своеобразные украшения тюдоровской архитектуры, считали его подлинной жемчужиной. Мы осмеливаемся причислить себя к этим последним и пользуемся случаем, чтобы указать, насколько мало англичане осведомлены о шедеврах английской архитектуры. Развалины Колизея, флорентийскую Кампанилу, собор Св. Марка, Кельнский собор, Биржу и Нотр-Дам наши туристы знают как свои пять пальцев, но им неизвестны великолепные здания Уилтшира, Дорсетшира и Сомерсетшира. Многие прославленные путешественники, разбивавшие свои шатры у подножья Синая, даже не слышали о них. Так пусть же приедут и посмотрят!
Дом мистера Торна звался Уллаторном; два его крыла, построенные под прямым углом друг к другу, замыкали прямоугольный двор, который с двух других сторон огораживала массивная стена, футов в двадцать высотой. Она была сложена из тесаного камня — тесанного грубо, потрескавшегося и выщербленного, но зато того неповторимого золотисто-коричневого цвета, какой бывает только у трехсотлетнего лишайника. Верх стены украшали каменные шары того же цвета. Во двор вели ворота, но внушительные чугунные створки были так тяжелы, что их редко тревожили. От ворот по двору расходились две дорожки: левая кончалась у парадной двери в самом углу, а правая поворачивала к черному ходу в дальнем конце более длинного крыла.
Те, кто любит комфорт, конечно, восстанут на Уллаторн-Корт за то, что к его парадному крыльцу не может подъехать карета. Если вы хотите побывать в Уллаторне, прекрасная читательница, вам придется пройти через Двор пешком (или пересечь его в инвалидном кресле). Конные же экипажи останавливаются у чугунных ворот. Но это ничто по сравнению с тем ужасом, который ожидает вас дальше. Войдя через парадную дверь, не поражающую особым величием, вы оказываетесь прямо в столовой. “Как! Не в прихожей?” — воскликнет сибарит, привыкший ко всем удобствам нового времени. О нет, любезный сэр! Если вы посмотрите внимательнее, вы увидите перед собой подлинно английскую залу-прихожую, украшение старинных помещичьих домов, но, безусловно, не нынешнюю столовую.
Мистер и мисс Торн гордились этой особенностью своего жилища, хотя первый чуть было не поддался на уговоры друзей перестроить его. Их пленяла мысль, что они, подобно Седрику, обедают в настоящей замковой зале, пусть даже и с глазу на глаз. И все же, хотя они ни за что не признались бы в этом, им подобная планировка тоже не казалась очень удобной, и они попытались исправить дело. Огромная ширма отгораживала входную дверь и часть залы так, что закрывала и дверь в коридор, тянувшийся со стороны двора по всей длине большого крыла. Либо вам, мой читатель, либо мне не дано пространственного воображения, если до сих пор еще неясно, что большой зал занимает весь первый этаж меньшего крыла, которое вы видите слева от себя, когда входите в ворота. Ясно, конечно, и то, что три окна залы, выходящие на аккуратно подстриженный газон, имеют форму длинных прямоугольников с каменным переплетом, и что они разделены поперечным бруском на две неравные части (причем нижняя больше), которые, в свою очередь, разделены на пять частей вертикальными каменными колонками.