Мы все чувствуем, что тут суждение, высказанное “Юпитером”, имеет величайший вес и ему, как правило, следуют. И мы считаем — я говорю от имени священников моего возраста и положения,— что так и должно быть. Не существует покровителя более беспристрастного, чем “Юпитер”, и лучше его понимающего нужды народа.
Я уверен, что вы не заподозрите меня в желании просить о поддержке, если ваша газета не сможет оказать мне се с чистой совестью. Я пишу, чтобы сообщить вам, что я — один из кандидатов. А достоин ли я вашей помощи — решать вам. Я не стал бы, конечно, писать вам об этом, если бы не думал (а у меня есть достаточные основания думать так), что “Юпитер” одобряет мои взгляды на политику церкви.
Епископ, правда, опасается, как бы меня не сочли слишком молодым для подобной должности — мне тридцать шесть лет. Я же думаю, что в наше время такие соображения роли не играют. Общество утратило былую любовь к дряхлым слугам. Если человек на что-то способен, он способен на это и в тридцать шесть лет.
Остаюсь искренне ваш
Обадия Слоуп.
Т. Тауэрсу, эсквайру ***— Корт, Мидл-Темпл”.
Завершив эти труды, мистер Слоуп отнес письма на почту и провел остаток вечера у ног своей красавицы.
Мистера Слоупа могут обвинить в том, что он обеспечивал себе поддержку с помощью обмана. Могут сказать, что он лгал каждому из трех своих покровителей. Пожалуй, отрицать этого нельзя. Не мог же он колебаться из-за своей молодости и все же считать, что молодость — отнюдь не помеха. Не мог же он рассчитывать главным образом на поддержку епископа и главным образом на поддержку газеты. И он знал, что епископ едет в *** не для того, чтобы говорить об этом с архиепископом. Приходится признать, что мистер Слоуп, заручаясь поддержкой, лгал так, как он умел лгать.
Но спросим тех, кто опытен в подобных делах — лгал ли он больше, чем обычно лгут в подобных случаях. Мы, английские джентльмены, терпеть не можем слова “ложь”, но часто ли государственные мужи верят словам друг друга?
Следующая неделя прошла в Барчестере как будто спокойно. Однако кое-чьи сердца были менее спокойны, чем улицы города. Бедный настоятель, как и предсказал сэр Омикрон Пи, все еще был жив к большому изумлению и, по мнению многих, к большой досаде доктора Филгрейва. Епископ еще не возвращался. Он провел два дня в Лондоне и остался гостить у архиепископа дольше, чем предполагал. Мистер Слоуп не получил ни строчки в ответ на свои письма — но, как он узнал, по веским причинам: сэр Никлас в горной Шотландии не то скакал по следу оленя, не то гостил у королевы, и даже неутомимый мистер Тауэрс отдыхал, присоединившись к племени туристов, ежегодно взбирающихся на Монблан. Назад его ждали не ранее последнего дня сентября.
Миссис Болд часто виделась со Стэнхоупами, которые нравились ей все больше и больше. Если бы ее спросили, она сказала бы, что нашла в Шарлотте дорогую подругу, и была бы искренна. Но, по правде говоря, Берти нравился ей ничуть не меньше. Однако ей так же не пришло бы в голову считать его своим поклонником, как, скажем, большую ласковую собаку. Берти держался с ней очень дружески и разговаривал так фамильярно, как не разговаривали другие мужчины. Но ведь при этом почти всегда присутствовали его сестры, а длинная шелковистая борода, голубые глаза и странный костюм делали его совершенно отличным от других мужчин. И она допускала между ними короткость, совсем для нее новую, не подозревая об опасности такой короткости. Однажды она покраснела, заметив, что машинально назвала его Берти, а в другой раз чуть было не поддалась уговорам Шарлотты, подбивавшей ее сыграть с ним какую-то дружескую шутку, и спохватилась лишь в последнюю минуту.
Во всем этом Элинор была неповинна, да и Берти, пожалуй, тоже. Возникшая между ними фамильярность была плодом тонких расчетов его сестры. Она умела вести игру и вела ее беспощадно. Она, как никто, знала характер своего брата, но без малейших угрызений совести отдала бы ему молодую вдову, ее деньги и деньги ее ребенка. С помощью притворной дружбы и сердечности она старалась свести Элинор со своим братом настолько близко, чтобы та не могла отступить, даже если бы захотела. Однако Шарлотта не понимала характера Элинор, она даже не знала, что бывают такие характеры. Ей не приходило в голову, что молодая красивая женщина может держаться дружески и кокетливо с таким человеком, как Берти, и не видеть в этом ничего дурного, ничего постыдного в глазах света. Шарлотта не подозревала, что ее новая подруга была женщиной, которую ничто не могло бы принудить к нежеланному браку и которую глубоко возмутило бы любое отступление от правил приличия, если бы она его заметила.
Впрочем, мисс Стэнхоуп с большим тактом сумела сделать их дом приятным для миссис Болд. Царившая в нем атмосфера свободной непринужденности доставляла Элинор особое удовольствие после большой дозы клерикального чванства, которую столь недавно она вынуждена была принять. Она играла с ними в шахматы, гуляла, пила у них чай, изучала астрономию — правда, больше для виду, сочиняла с ними шуточные стихи, перелагала прозаические трагедии в комические куплеты, а забавные историйки — в патетические поэмы. Прежде она не знала за собой таких талантов. И никогда не думала, что способна на что-либо подобное. Стэнхоупы предлагали ей новые развлечения, занятия и забавы, сами по себе вполне безобидные и очень интересные.
Не правда ли, жаль, что умные и веселые люди так часто бывают безнравственными? А высоконравственные люди так часто скучны и чопорны? Шарлотта Стэнхоуп всегда казалась веселой и никогда — чопорной, но нравственность ее была сомнительна.
Однако за этими развлечениями Элинор отнюдь не забыла мистера Эйрбина и мистера Слоупа. Она рассталась с мистером Эйрбином в гневе. И все еще сердилась на то, что считала его дерзостью. Тем не менее, ей очень хотелось вновь увидеть его и очень хотелось его простить. Те слова, которые он сказал ей в последний раз, все еще звучали в ее ушах. Она знала, что он любит ее, хотя он и не собирался признаваться ей в любви. И чувствовала, что это признание, если он все-таки его сделает, она, быть может, примет благосклонно. Она была сердита на него, очень сердита, так сердита, что закусывала губу и топала ногой, вспоминая, что он сказал и сделал. И все же ей очень хотелось простить его, с условием лишь, что он покается в своей вине.
Ей предстояло встретиться с ним в Уллаторне в последний день месяца. Мисс Торн давала для всей округи завтрак на свежем воздухе. Для дам и джентльменов предполагалось воздвигнуть шатры и устроить состязания в стрельбе из лука и танцы на лужайке, а для деревенских красавиц и их кавалеров — танцы на выгоне. Обещаны были скрипачи и волынщики, состязания в беге для мальчишек, шесты для лазанья, канавы, полные воды, чтобы через них прыгать, хомуты, чтобы всовывать в них голову и ухмыляться (это последнее развлечение не фигурировало в программе, составленной мисс Торн, а было позже добавлено управляющим), и всяческие игры, в которые, как узнала мисс Торн из своих исторических чтений, играли в славные дни королевы Елизаветы. На все более современное был по возможности наложен запрет. Одно чрезвычайно огорчало мисс Торн: она очень хотела воздвигнуть загон для травли быка, но пришла к выводу, что это невозможно. Она ни за что на свете не допустила бы никакой жестокости, и само собой разумеется, не была способна обречь быка на мучения, чтобы позабавить своих молодых соседей,— об этом и речи быть не могло. И все же в названии этой старинной потехи было что-то чарующее. Однако загон для травли быка без быка стал бы лишь напоминанием о глубоком падении нашего времени, и мисс Торн вынуждена была отказаться от этой мысли. Впрочем, состязания с копьем она решила устроить во что бы то ни стало, и столбы, вертлюги и мешки с мукой были уже приготовлены. Мисс Торн, без сомнения, была бы рада устроить небольшой турнир, но, как сказала она брату, это уже пробовали, и век лишний раз показал, насколько он уступает своим могучим предшественникам, не приняв этой блистательной забавы. Мистер Торн как будто не разделял ее сожалений, быть может, полагая, что доспехи вряд ли оказались бы удобной одеждой.