– Десять, Холмс, – сказал он. – Десять. Дом полон кошек. Халл любил их. – После этого он повернулся и ушел.
– Вы давно страдаете от этого недуга, старина? – спросил я, слегка обеспокоенный.
– Всегда, – ответил он и снова чихнул. Слово «аллергия» тогда, много лет тому назад, вряд ли было известно, но именно этой болезнью страдал Холмс.
– Вы не хотите уйти отсюда? – предложил я. – Однажды я был свидетелем случая, когда дело едва не кончилось смертью от удушья – виной всему оказалась овца, но во всем остальном недуг развивался очень похоже.
– Ему это очень понравилось бы, – сказал Холмс. Не нужно было объяснять, кого он имел в виду. Холмс чихнул еще раз – на обычно бледном лбу моего друга появился большой красный рубец. Затем мы прошли между констеблями, стоявшими у входа в кабинет. Холмс закрыл за собой дверь.
Комната была длинной и относительно узкой. Она примыкала к основной части здания и в длину составляла три четверти длины зала. На противоположной стене кабинета имелись окна, так что внутри было достаточно светло даже в столь серый дождливый день. Между окнами висели цветные судоходные карты в красивых рамах, а посреди в бронзовой коробке со стеклянной крышкой был установлен великолепный набор метеорологических инструментов. Там были анемометр (по-видимому, на крыше дома находились маленькие вращающиеся чашечки), два термометра (один показывал температуру снаружи, а другой – внутри кабинета) и барометр, очень похожий на тот, что ввел в заблуждение Холмса, заставив его поверить в предстоящее наступление хорошей погоды. Я заметил, что стрелка барометра по-прежнему поднимается, и выглянул наружу. Дождь лил как из ведра, сильнее прежнего, в полном противоречии со стрелкой барометра. Мы считаем, что со всеми нашими инструментами и приборами так много знаем об окружающем нас мире, но даже тогда я был в том возрасте, чтобы сознавать, что нам не известно и половины из этого, а теперь я стар и понимаю, что всего мы никогда так и не узнаем.
Мы с Холмсом повернулись и посмотрели на дверь. Засов был сорван и свисал внутрь, как и полагается в таких случаях. Ключ торчал в замочной скважине и был по-прежнему повернут.
Глаза Холмса хотя и слезились, но осматривали все вокруг, все замечали, заносили в память.
– Вам, по-видимому, немного лучше, – заметил я.
– Да, – сказал он, опуская салфетку и небрежно засовывая ее в карман пиджака. – Он, похоже, любил кошек, но в кабинет к себе не пускал. По крайней мере чаще всего. Ну, как по-вашему, Уотсон?
Хотя моя наблюдательность уступала наблюдательности Холмса, я тоже осматривался вокруг. Двойные окна были закрыты на задвижки и длинные бронзовые штыри, которые, поворачиваясь, захватывали крюками вделанные в рамы петли. Стекла в окнах были целы. Большинство судоходных карт в рамках и бронзовая коробка с инструментами висели между ними. Две остальные стены были заняты книжными полками. В кабинете стояла чугунная печка, отапливаемая углем, но не было камина. Таким образом, убийца не мог спуститься по каминной трубе подобно Санта-Клаусу, разве что он был таким тощим, что мог втиснуться в печную трубу и был одет в асбестовый костюм, поскольку печка все еще была очень горячей.
Письменный стол стоял в одном конце этой длинной узкой, хорошо освещенной комнаты. В противоположном конце находились книжные шкафы, два глубоких кресла и кофейный столик между ними. На столике высилась стопка томов. Пол покрывал турецкий ковер. Если убийца проник в кабинет через люк в полу, я не мог представить себе, как он мог это сделать, не сдвинув ковра, а ковер не был сдвинут – тени от ножек кофейного столика лежали на нем совершенно прямые, без малейшего искажения.
– Вы верите в это, Уотсон? – спросил Холмс, вырвав меня из почти гипнотического транса, вызванного чем-то.., чем-то, связанным с этим кофейным столиком…
– Верю во что, Холмс?
– Что все четверо просто вышли из гостиной за четыре минуты до убийства и отправились в четыре разные стороны?
– Не знаю, – тихо произнес я.
– Я не верю в это, не верю даже на ми… – Он замолчал. – Уотсон! С вами все в порядке?
– Нет, – сказал я голосом, который сам едва слышал. Я опустился в одно из глубоких кресел. Мое сердце билось слишком часто. Я задыхался. Кровь пульсировала в висках; глаза внезапно стали слишком большими для глазниц. Я не мог отвести их от теней ножек кофейного столика, протянувшихся через ковер. – Со мной.., вовсе не все.., в порядке.
В этот момент в дверях появился Лестрейд.
– Если вы уже насмотрелись, Хол… – Он замолчал. – Что за чертовщина с Уотсоном?
– Мне представляется, – произнес Холмс спокойно и размеренно, – что Уотсон раскрыл эту тайну. Не так ли, Уотсон?
Я молча кивнул. Не всю тайну, пожалуй, но ее основную часть. Я знал, кто… Я знал, как…
– С вами это тоже обычно так происходит, Холмс? – спросил я. – Когда вы.., узнаете?
– Да, – кивнул он, – хотя обычно мне удается оставаться на ногах.
– Уотсон раскрыл эту тайну? – нетерпеливо спросил Лестрейд. – Ха! За, последнее время Уотсон предлагал тысячи разгадок сотен преступлений, Холмс, как это хорошо вам известно, и все они оказались ошибочными. Это его любимое занятие. Я помню только нынешним летом…
– Я знаю Уотсона лучше, чем вам удастся когда-нибудь узнать, – прервал его Холмс, – и на этот раз он попал в точку. Мне знаком этот взгляд. – Он снова принялся чихать; кот с оторванным ухом вошел в кабинет через дверь, которую Лестрейд оставил открытой. Он направился прямо к Холмсу с выражением преданности на обезображенной морде.
– Если с вами так происходит всякий раз, – сказал я, – больше никогда не стану вам завидовать, Холмс. Мое сердце едва не разорвалось.
– Постепенно к этому привыкаешь, – в голосе Холмса не было самодовольных ноток. – Ну, рассказывайте.., или мы должны привести сюда подозреваемых, как это обычно случается в последней главе детективного романа?
– Нет! – воскликнул я с ужасом. Я не видел никого из них и не имел ни малейшего желания. – Я только покажу вам, как это было сделано. Если вы с инспектором Лестрейдом выйдете на минуту в коридор… Кот добрался до Холмса и, мурлыкая, прыгнул ему на колени, изображая самое довольное в мире существо.
Холмс принялся безостановочно чихать. Красные пятна у него на лице, начавшие было бледнеть, вспыхнули снова. Он сбросил кота и встал.
– Поторопитесь, Уотсон, чтобы мы могли побыстрее уйти из этого проклятого дома, – сказал он приглушенным голосом и вышел из комнаты, как-то странно сгорбив спину, опустив голову и ни разу не оглянувшись. Поверьте мне, я почувствовал, что вместе с ним ушла часть моего сердца.