Пока я лениво размышляла об этом, глаза, предоставленные сами себе, скользили по полкам. Фотографии.
Фотографии — это уже интереснее. Фотографий было несколько, заправленных в простецкие домовитые рамки. Точнее — три. Первые две почти не задели меня. Ангел и разухабистая компашка в кафе. Ангел и саксофон на коленях — я нашла снимок милым, хотя Динка наверняка назвала бы его эротическим. Ангел держал саксофон так, как держат в объятьях любимую женщину, нет, он все-таки душка — Ангел…
Вот только третья фотография…
Перед третьей я простояла долго — как перед картиной в музее. И эта картина, вернее — графический лист, — имела вполне конкретное название, как раз из Виксанового списка: «Сон разума рождает чудовищ». Оригинал «Сна…», если мне не изменяла память, болтался где-то между 1797 и 1798 годами. А фотке исполнилось четыре, если судить по старательно расписанной таймером дате, которая выглядывала из рамки: 23.15/ 09/08/9..
Персонажей на третьей фотке тоже было трое: четырехлетней давности Ангел, четырехлетней давности русская жена Ангела…
И Ленчик.
«Сон разума рождает чудовищ».
Я ущипнула себя за руку. Нет, я не спала. Не спала, а Ангел, русская жена Ангела и Ленчик смотрели прямо на меня. И улыбались. Без всякой задней мысли.
Ленчик знал Ангела задолго до нас с Динкой; четыре года — достаточный срок, чтобы называть кого бы то ни было «mio costoso», следовательно, появление Пабло-Иманола Нуньеса в клубе «Пипа» было совсем не случайным.
Совсем.
Ленчик просто сдал нас с рук на руки своему «mio costoso», да нет же, черт… Он просто сдал нас. И все в его письме было правдой, иначе зачем скрывать знакомство? И кто такой Ангел?
И кто такой Ленчик?
Нет, не продюсер Леонид Павловский, раскрутивший скандально известный дуэт «Таис», а тот, четырехлетней давности Ленчик?.. И каким образом пути Ангела и Ленчика пересеклись, уж не Ангелова ли жена приложила к "этому руку? Или Ленчик — еще до нашего с ним попсового проекта — копался в джазе, как свинья в желудях, и среди этих желудей нарыл Ангела? На каком-нибудь полулюбительском фестивалишке, где собираются подражатели подражателей, тыловики, обозники и прочая джазовая шваль… И почему в нашей двухлетней одиссее с Ленчиком никогда не всплывала Испания?.. И почему она всплыла только сейчас?
Неизвестно, сколько я простояла перед фотографией, пожирая ее глазами. Ангел — русская жена Ангела — Ленчик. Ленчик — русская жена Ангела — Ангел. Вариантов было не так уж много. И все они смутно беспокоили меня. Почему Пабло-Иманол Нуньес со снимка был так застенчив со своей русской женой со снимка? Почему он так целомудренно держался поодаль от нее? И почему Ленчик со снимка так по-хозяйски распоряжался фотографическими коленями русской жены Ангела? Заросшая голова Ленчика пристроилась как раз в этом дивном месте. А пальцы русской жены Ангела поглаживали ухо Ленчика. А Ангел — рассеянный испанский собственник Ангел — снисходительно взирал на подобное безобразие.
Забавно.
Настолько забавно, что стоит вытащить фотографию из рамки.
Я вытряхнула снимок раньше, чем успела сообразить, для чего это делаю. И, как оказалось, не зря. Подпись на обратной стороне того стоила. Ленчикова подкладка, Ленчикова изнанка, двойное дно, которое никому не пришло в голову спрятать.
«8 августа. Мы в гостях у Пабло».
Мы в гостях у Пабло, ну надо же!.. Мы — это Ленчик и жена Ангела, оказавшаяся вовсе не женой Ангела! Зачем, зачем было так подло врать!..
Я опустилась на пол у стеллажа и сдвинула шляпу на затылок, переваривая подпись. И не так много времени на это ушло, не так много, желудок у меня оказался луженым. Целых два года он питался такой дрянью, такой падалью, таким враньем, что справиться с почти диетическим «Мы в гостях у Пабло» не составило большого труда.
Даже если подпись на фотке не лжет — что из того? Ей четыре года, а за четыре года многое может измениться. Ведь Ангел ничего, ровным счетом ничего не рассказывал о своей русской жене. И ничего не рассказывал о знакомстве с ней. В конце концов, за четыре года можно переметнуться от русского к испанцу и сто раз бросить не особо привлекательного полусумасшедшего Ленчика ради красавца Пабло-Иманола. Почему нет? Я бы на месте русской жены Ангела поступила точно так же. А Ленчик с Ангелом остались друзьями, лучшими друзьями, mio costoso, бывает же такое — редко, но бывает… Смотреть на прикрытое, занавешенное условностями, временем и обстоятельствами тело своей бывшей жены — и ничего не чувствовать. Отдать его другому, сменить, как опостылевший диск в плеере, забыть, как приевшийся ландшафт, — и ничего не чувствовать. И, потягивая «Риоху», с улыбкой наблюдать, как кто-то другой раз за разом прокручивает этот диск, — и ничего не чувствовать. Бывает же такое — редко, но бывает.
А потом все становится с ног на голову, и обладание одним и тем же женским телом делает мужчин не соперниками, а соучастниками. Точно так же, как обладание одним и тем же мужским телом делает женщин не соперницами, а соучастницами.
Даже двух соплячек, ненавидящих друг друга. Двух соплячек — скорее всего. Мы с Динкой и есть соучастницы. Мы вместе — или почти вместе — раскусили электронные игры Ангела с Ленчиком, а они были чуть посложнее «Тетриса». Мы вместе — или почти вместе — решили окучить Риеру Альту. Мы стали соучастницами — точно так же, как стали соучастниками Ленчик и Пабло-Иманол. И не только в контексте бывшей-бывшей жены.
Точно так же, точно так же, только глаза слипаются.
Вот хрень.
Я ненавидела это свое состояние и побаивалась его. Меня всегда неудержимо клонило в сон, когда я сталкивалась с чем-то непонятным, чего подсознательно боялась. И чего не могла, не решалась объяснить — именно в силу этого мягкого, плюшевого, разъедающего душу страха. Сонные прогулки по сонному льду — вот как это называлось. Первый раз это случилось со мной, когда я застукала Динку с очередным дурацким кобельком. Гастрольный, ни к чему не обязывающий трах, который Динка начала практиковать через полгода после нашего первого выступления. Схема всегда была одна и та же: во время концерта она цепляла взглядом какую-нибудь смазливую распаренную физиономию и больше с ней уже не расставалась. Клейкая струя Динкиных гнуснейших желаний облепляла жертву, парализовывала и лишала воли. Точно так же лишала воли и ее звездность. На сцене она была недостижима, Динка, недостижима — и все равно доступна. Как самая последняя шлюха. Жертва хорошо это понимала и каждый раз оказывалась за кулисами, чтобы быть растоптанной Динкиной извращенной любовью к сомнительным, скоропортящимся удовольствиям. Со временем я привыкла к этому, но в тот, первый, раз, когда я застукала ее с кобельком в гримерке… Когда, толкнув ногой дверь, я увидела этого кобелька со спущенным штанами и Динку, стоящую перед ним на коленях…
— Закрой дверь с той стороны! — проорала мне Динка, с трудом отрываясь от своего случайного любовника.