— Похож. Очень похож, — глянул на фотографию Колякин. — Эй, поверните-ка мне его в фас… А теперь в профиль…
— Он, товарищ майор, он это, — глянул из-за его плеча Балалайкин. — Я его, гада, сразу признал…
— Разрешите? — блеснул очками лейтенант Худюков. — Так, линия носа… подбородка… овал лица. Я бы оценил сходство процента на девяносто три. С известной долей субъективизма, конечно…
Майор взялся за дактилоскопическую карту.
— Эй, пальчики его сюда, пусть «сыграет на рояле». [149]
— Ага… полонез Огинского… — Балалайкин размотал скотч, придвинулся к койке. — Сердюков, подсоби.
Вдвоем они прижали пальцы негра к липкой ленте, бережно растянули её и осторожно показали начальству.
— Ну-ка, — прищурился тот. — Первый петлевой… здесь «дельта», а здесь «улитка». Здесь право, здесь лево… Нормальный ход. — Он выдержал паузу, зачем-то потёр нос и свирепо упёрся взглядом в негра, словно тот мог его слышать. — Ну что, гад, добегался? Теперь всё! Хана!
Негр не ответил…
— Вам бы, товарищ майор, в МУРе работать, — уважительно проговорил Балалайкин.
— Да куда ж я, Вадик, из родных мест, — позволил себе расслабиться майор и тут же командным голосом приказал: — Ну всё, давайте-ка его в машину. Долечиваться будет у нас.
«А именно — в БУРе…» [150]
— В какую ещё машину? — проснулся врач. — Он же нетранспортабельный! Вы его живого не довезёте!
Всё тот же менталитет не позволил ему промолчать, хоть он и понимал, что спорить тут без толку. Когда это жизнь человека у нас хоть что-нибудь стоила? А уж человека осуждённого — и подавно…
— Да ладно вам, доктор, тут недалеко, — вполне по-человечески отозвался майор, нахмурился и сделал знак зевающему Сердюкову. — Рот закрой и капельницу возьми. Смотри, чтобы не выскочила.
— Есть. — Тот снял капельницу с гвоздя, негра перекантовали на носилки и, словно раненого с поля боя, вчетвером понесли к выходу. Пятым шёл мрачный Сердюков, нести в вытянутой кверху руке пластиковую ёмкость с физраствором было тяжело и неловко.
И только негр ничего не замечал, он был очень, очень далеко. Себя он чувствовал чёрным буйволом, которого тащат на живодёрню…
— Эх-ма… — Фраерман залез в кабину, сел, сунул ноги на педали под ремни. «Ну и вонь. Видно, Гад недаром лапы бензином тёр…»
Гад Соломон действительно красной краски не пожалел. Всё внутри кабины было в жуткой абракадабре знаков. Магия не магия — воняло не каббалой, а конкретно суриком.
«Ладно, поц, я тебе покажу кошер, — беззлобно ругнулся Фраерман, отрегулировал сиденье под высоту прицела и принялся застёгивать ремни. — И сгущёнку с шоколадом, и мацу. Все твои художества, так растак. Да тут никаким бензином не ототрёшься…»
Привычно открыл краник бензобака, подсоединил к разъёмам ларингофоны и телефоны и стал накачивать топливо в систему — пора было пускать и прогревать мотор. Теперь — подключить к процессу бортовой баллон, тумблером подать питание с аккумулятора и громко крикнуть Гаду Соломону:
— От винта!
Услышав ответное: «Есть от винта», открыть воздушный вентиль самопуска и снова громко крикнуть Соломону:
— Воздух!
— Есть! — отозвался тот. Быстро сел на корточки и принялся крутить кран мобильного аэродромного баллона. — Ща, будет вам воздух…
Винт пришёл в движение, сделал оборот, Фраерман, не мешкая, нажал вибратор, подождал немного, повернул магнето и удовлетворённо крякнул, услышав ровный гул. Сотня дюжин лошадей под капотом его «Яши» ожила, встрепенулась, забила копытами. Пора было брать этот табун в надёжные руки.
«Хава нагила, хава нагила… — Фраерман оценивающе посмотрел на приборы, плюнул сквозь зубы на измятую траву, подержался, проверяя, за ручку управления и взглянул на авиачасы. — Уж Герман близится, а полночи всё нет… Ну где они, эти хреновы ракеты?»
Он был хмур, сосредоточен, спокоен и в меру зол, как всегда перед вылетом. Давление масла в норме, температура воды тоже, истребитель надёжен, ухожен, снаряжён… Теперь все зависит от него, Жида Порхатого. От его умения, силы, сноровки и воли. И дай-то Бог, чтобы ещё немножечко помогли эти вот письмена, нацарапанные, как курица лапой, Соломоном. Плевать, что вонючие, лишь бы выручили в нужный момент…
Двигатель как раз полностью прогрелся, когда, перекрывая его шум, подал голос Соломон:
— Фима, ты это видишь? Похоже, это светит тебе.
В небо, с шипением разгораясь, веером взмыли три ракеты — белая, зеленая, красная. Часы показывали ровно полночь.
— Убрать колодки! — рявкнул Фраерман и сказал в рацию: — «Лето», это девятый. Разрешите выруливать на взлёт?
— Девятый, взлёт разрешаю, — ответили с КП полка, и неожиданно регламент нарушила совсем не лётная и совсем не к месту ремарка: — И не забудьте, девятый: товарищ Каганович…
Такую мать, от этого штатского в очках никуда не денешься даже в эфире.
«А не пошёл бы ты… вместе с твоим Кагановичем!» — мысленно послал его Фраерман, по связи же отозвался нейтрально, сугубо по уставу. И начал выруливать на взлёт.
При этом он зарядил пулемёт и пушку, привычно щёлкнул тумблером вооружения — и разом собрал в кулак все силы и волю. Шуточки кончились — впереди ждал бой.
«Ну, с Богом… — Фраерман потянул вперёд рычаг нормального газа, одновременно отклоняя ручку управления от себя. — Тьфу, тьфу, тьфу, к чёрту…»
Повинуясь его воле, машина оторвалась от земли, под рёв мотора набрала положенную скорость [151] и, спрятав шасси, большой серой птицей устремилась в небо.
Кинув взгляд на компас, Фраерман снял предохранители с гашеток, посмотрел, как освещается прицел, поднял глаза и вдруг восхищённо улыбнулся: «А ночь-то! Ночь-то какая…»
Самолет пробил низкие облака и с бодрым рёвом пожирал пространство. Справа висела в бледном ореоле Луна, под крыльями раскинулась белая, как вата, пена, и всё это в волшебном сиянии летней северной прозрачной ночи…
Вот только вместо ангелов с арфами и бородатого деда на облачке Фраерман увидел впереди на белом фоне муху. Она держала тот же курс, что и он. Аккурат в тот же самый, означенный в приказе квадрат…
«Ага. — Ефим закрыл высотный корректор, включил вторую скорость нагнетателя и на форсаже, сколько было в моторе сил, рванулся в погоню. — Так… Сейчас мы будем посмотреть, что это за насекомое…»