И никто ни по чему не тоскует.
Нет этой ужасной, жуткой тоски по несбыточному.
— Вот теперь я понял, что мы не в Прентисстауне, — бормочу я Манчи.
И тут же с полей доносится удивленное Прентисстаун?
А потом и с другой стороны, и с третьей. Прентисстаун? Прентисстаун? Мужчины на огородах уже ничего не собирают и вапще не работают. Они выпрямились и смотрят на нас.
— Идем-идем, — говорит Хильди. — Не останавливайтесь. Это простое любопытство.
Слово Прентисстаун множится и трещит в общем Шуме, точно пожар. Манчи подбирается ближе ко мне. На нас глазеют со всех сторон. Даже Виола теперь держится ближе к нам.
— Спокойно, — говорит Хильди. — Просто всем хочется своими глазами уви…
Она замолкает на полуслове.
Нам преграждают путь.
По лицу этого человека не скажешь, что ему хочется нас увидеть.
— Прентисстаун? — вслух спрашивает он. Шум у него неприятно красный, неприятно стремительный.
— Доброе утро, Мэтью, — говорит Хильди. — Я тут привела…
— Прентисстаун, — повторяет человек, на сей раз утвердительно. На Хильди он даже не смотрит. Смотрит он прямо на меня. — Тебя здесь не ждут.
И в руках у него здоровущий мачете — я таких еще не видел.
Моя рука невольно тянется за спину, к ножнам.
— Спокойно, щеночек, — говорит мне Хильди, не отрывая взгляда от человека. — Так дело не пойдет.
— Кого ты притащила в нашу деревню, Хильди? — спрашивает ее человек с мачете, все еще глядя на меня. В его Шуме звучит искреннее удивление и…
Неужели боль?
— Двух щенят, мальчика и девочку, которые заблудились в лесу, — отвечает Хильди. — С дороги, Мэтью.
— Что-то я не вижу здесь мальчиков, — говорит Мэтью, в его глазах уже полыхает ярость. Высоченный, плечи как у быка, а лоб толстый и нахмуренный — он похож на ходячую и говорящую грозу. — Я вижу только прентисстаунца. Прентисстаунца с грязными прентисстаунскими мыслями в прентисстаунском Шуме.
— Ты что-то не то видишь, — не сдается Хильди. — Приглядись получше.
Шум Мэтью уже тянется ко мне, точно огромные кулачищи, врываясь в мои мысли, потроша мою душу. Он свирепый, настойчивый и такой громкий, что в нем ни слова не разберешь.
— Ты ведь знаешь закон, Хильди, — говорит Мэтью.
Закон?
— Закон касается взрослых мужчин, — по-прежнему спокойным тоном отвечает Хильди, как бутто мы тут о погоде болтаем. Неужели она не видит, какой красный у Мэтью Шум? Когда у человека Шум такого цвета, лучше выбрать себе другого собеседника. — А этот щенок еще не мужчина.
— Двадцать восемь дней осталось, — не подумав, вставляю я.
— Твои цифры тут ничего не значат, — выплевывает Мэтью. — Плевать я хотел, сколько тебе осталось дней.
— Успокойся, — говорит ему Хильди строго. К моему удивлению, Мэтью бросает на нее обиженный взгляд и сдает назад. — Он сбежал из Прентисстауна, — уже мягче произносит она. — Сбежал, слышишь?
Мэтью подозрительно косится на нее, а потом снова на меня, но немного опускает мачете. Совсем чутьчуть.
— Как однажды сбежал ты сам, — добавляет Хильди.
Чего?!
— Вы из Прентисстауна?! — выпаливаю я.
Мачете снова поднимается, и Мэтью шагает мне навстречу — вид у него довольно грозный, такшто Манчи тут же начинает лаять: «Прочь! Прочь! Прочь!»
— Я из Нью-Элизабет, — рычит Мэтью сквозь стиснутые зубы. — Я никогда не жил в Прентисстауне, мальчик, запомни раз и навсегда!
В его Шуме начинают вспыхивать более отчетливые картины. Это безумие, сплошной поток каких-то ужасных небылиц, и он как бутто не может с ними совладать. Это хуже, чем все, что тайком показывал по визорам мистер Хаммар самым старшим мальчишкам — люди там вроде как умирали взаправду, а не понарошку, но точно сказать нельзя. Страшные образы, слова, кровь, крики и…
— Сейчас же прекрати! — вопит Хильди. — Возьми себя в руки, Мэтью Лайл. Немедленно!
Шум Мэтью немного утихает, но все еще кипит тревогой. Он управляет им куда хуже, чем Тэм, но лучше любого жителя Прентисстауна.
Не успеваю я это подумать, как мачете снова взлетает в воздух.
— Чтоб я больше не слышал этого слова в нашей деревне, сопляк!
— Покуда я жива, никто не имеет права угрожать моим гостям, — решительно и четко произносит Хильди. — Надеюсь, понятно?
Мэтью смотрит на нее, не кивает, не говорит «да», но всем ясно, что ему все понятно. Впрочем, он явно не испытывает по этому поводу большой радости. Его Шум все еще на меня давит, а если бы мог, и ударил бы, точно вам говорю. Наконец Мэтью переводит взгляд на Виолу.
— А это тогда кто? — спрашивает он, показывая на нее мачете.
И тут, клянусь, я даже сообразить ничего не успеваю.
Только что я стоял позади всех — и вдруг выскакиваю вперед, держу в руке нож, мой Шум грохочет, как лавина, а губы сами собой произносят:
— Два шага назад, а ну живо!
— Тодд! — вскрикивает Хильди.
— Тодд! — лает Манчи.
— Тодд! — визжит Виола.
Но что сделано, то сделано: я стою перед Мэтью, грозя ему ножом, и сердце бешено колотится в груди, как бутто оно уже сообразило, что я натворил.
Вот только назад пути нет.
И как, скажите на милость, это случилось?
— Назови мне хоть одну причину, — рычит Мэтью, вскидывая мачете, — хоть одну причину, прентисстаунец, почему я должен тебя слушать.
— Хватит! — обрывает его Хильди.
И на сей раз в ее голосе звучит особая нотка, как бутто ее слово — это слово закона, и Мэтью едва заметно вздрагивает. Он еще держит мачете наготове и злобно смотрит на меня и на Хильди, а его Шум пульсирует болью, точно свежая рана.
А потом его лицо вдруг искажается гримасой.
И он начинает — вы не поверите! — он начинает плакать.
Злобно, раздраженно и тщетно пытаясь остановиться, этот здоровый бык стоит передо мной с мачете в руках и плачет.
Вот уж удивил так удивил.
Хильди немного смягчается:
— Убери оружие, щенок.
Мэтью роняет мачете на землю, закрывает глаза ладонью и воет, хнычет, стонет… Я гляжу на Виолу. Она молча уставилась на Мэтью — небось удивлена не меньше моего.
Я опускаю руку с ножом, но сам нож не прячу. Рано пока.
Мэтью глубоко втягивает воздух, его Шум прямо сочится болью, горем и яростью, оттого, что расплакался на людях.