Бен по-прежнему молчит: он привалился к могильной плите и пытается отдышаться. Я делаю глоток воды и передаю бутылку Бену. Оглядываюсь. Отсюда видно небольшой отрезок дороги впереди и реку, ревущую теперь слева от нас. Над головой у нас ясное небо, усыпанное звездами, и две молодые луны.
— Бен? — зову я, глядя в ночь.
— Да? — Он жадно пьет воду.
— Ты как?
— Нормально. — Его дыхание постепенно восстанавливается. — Я привык гнуть спину на ферме, а не бегать по лесам.
Я опять поднимаю взгляд: луна поменьше как бутто гонится за луной побольше, два ярких пятна на черном небе, совершенно безразличных к человеческим бедам.
Я заглядываю глубоко в себя, в свой Шум.
И понимаю, что готов.
Это последний шанс.
Я готов.
— Сейчас самое время, — говорю я, поворачиваясь к Бену. — Другого случая может не представиться.
— О чем ты? — не понимает Виола.
— С чего мне начать? — спрашивает Бен.
Я пожимаю плечами:
— С чего угодно. Лишь бы это была правда.
Шум Бена начинает гудеть, собирая по частям прошлое и выделяя из общего потока одну-единственную струйку — ту самую, что покажет мне правду, запрятанную так глубоко и так давно, что за всю свою жизнь я ни разу не догадался о ее существовании.
Тишина Виолы становится совсем тихой, как бутто она вдруг затаила дыхание.
Бен делает глубокий вдох.
— Шумный микроб создали не спэки, — наконец начинает он. — Это первое. Он уже был здесь, когда мы прилетели. Такой вот естественный микробный фон планеты. Мы вышли из кораблей, и на следующий день все стали слышать мысли друг друга. Легко представить, каково было наше удивление…
Он умолкает, что-то припоминая.
— Разве Шум слышали все? — уточняет Виола.
— Только мужчины, — говорю я.
Бен кивает:
— Никто так и не понял почему. До сих пор не понимают. Наши ученые ведь были агрономами, врачам тоже не удалось установить причину, и первое время везде царил хаос. Ей богу, настоящий, невообразимый хаос. Всеобщее смятение и Шум, Шум, Шум. — Он скребет подбородок. — Люди стали разъезжаться из Хейвена — второпях прокладывать дороги и разъезжаться. Но вскоре мы поняли, что поделать ничего нельзя, и стали просто жить, по мере возможностей борясь с Шумом. Разные сообщества пошли разными путями. Примерно в то же время мы обнаружили, что разговаривает и весь наш скот, и домашние животные, и местные твари.
Бен поднимает голову к небу, потом оглядывает клатбище, смотрит на реку и на дорогу.
— Все живое на этой планете разговаривает друг с другом. Все. Таков Новый свет. Бесконечный поток информации, который ничем нельзя остановить. Спэки знали это, они приноровились к такой жизни, а мы нет. Даже близко. Такое количество информации может свести человека с ума. Она превращается в сплошной шум, не затихающий ни на секунду.
Бен умолкает, но наш с ним Шум конечно же никуда не девается, а тишина Виолы только делает его громче.
— Шли годы, — продолжает он, — жизнь в Новом свете легче не становилась. Урожаи гибли, люди едва сводили концы с концами, умирали от страшных болезней — словом, никакой это был не Эдем. По миру стали расходиться проповеди — злые, нехорошие проповеди, которые во всех бедах винили…
— Коренных жителей, — догадывается Виола.
— Спэков, — говорю я, и меня опять захлестывает стыд.
— Да, во всем обвинили спэков, — кивает Бен. — Со временем проповеди переросли в общественное движение, а движение — в войну. — Он качает головой. — У спэков не было ни единого шанса. Мы были вооружены, они нет. Так спэкам пришел конец.
— Не всем, — уточняю я.
— Да, не всем. Но после войны они поняли, что к людям лучше не приближаться.
Вершину холма оглаживает легкий ветерок. Когда он утихает, мне начинает казаться, что мы остались одни на всем белом свете. Мы да клатбищенские призраки.
— Однако войной дело не кончилось, — шепчет Виола.
— Нет, — говорит Бен. — Война была даже не половиной беды.
И я это знаю. Знаю, куда он клонит.
Мне вдруг становится дурно. Нет, я не хочу слушать остальное!
И одновременно хочу.
Я заглядываю в глаза Бена, в его Шум.
— Война не кончилась на спэках, — говорю я. — В Прентисстауне не кончилась.
Бен облизывает губы, и я чувствую неуверенность в его Шуме, и голод, и горечь предстоящей разлуки.
— Война — это чудовище, — говорит он чуть ли не про себя. — Война — это дьявол. Она зарождается и растет, растет, растет… — Бен смотрит прямо на меня. — И нормальные люди тоже превращаются в чудовищ.
— Они не выдержали тишины, — спокойно произносит Виола. — Им было невыносимо думать, что женщины знают о них все, а они о женщинах — ничего.
— Только некоторые, — говорит Бен. — Не все. Не я, не Киллиан… В Прентисстауне были и хорошие люди.
— Но тех, кто так думал, оказалось достаточно.
— Да, — кивает Бен.
Опять повисает тишина, и правда начинает выходить на поверхность.
Наконец-то. И навсегда.
Виола качает головой:
— Вы хотите сказать?.. Вы что, серьезно?..
И вот она, правда.
Вот из-за чего все началось.
Вот что росло в моей голове с тех самых пор, как я покинул болото, вот что я мельком видел в мыслях всех встречных мужчин, особенно в Шуме Мэтью Лайла, но и в остальных тоже, стоило им услышать слово «Прентисстаун».
Вот она.
Правда.
И я не хочу ее знать.
Но все равно говорю:
— Перебив спэков, мужчины Прентисстауна убили всех женщин.
Виола охает, хотя и сама уже догадалась, в чем дело.
— Не все мужчины в этом участвовали, — говорит Бен. — Но многие. Они поверили увещеваниям мэра Прентисса и проповедям Аарона, который утверждал, что все тайное скрывает в себе зло. Они убили женщин и мужчин, пытавшихся их защитить.
— Мою ма.
Бен только кивает.
К горлу подступает тошнота.
Мою маму убили люди, которых я видел каждый день.
Ноги подкашиваются, и я приседаю на ближайший надгробный камень.
Надо срочно подумать о чем-нибудь другом, иначе я просто не выдержу.
— Кто такая Джессика? — спрашиваю я, вспомнив Шум Мэтью Лайла. Теперь-то мне ясно, откуда в нем столько гнева, — и вместе с тем неясно ничего.
— Кое-кто начал догадываться, куда дует ветер, — отвечает Бен. — Джессика-Элизабет была нашим мэром. Она одной из первых поняла, что нас ждет.