Прости.
И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.
От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникает в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо-пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.
— Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, — тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. — Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять — ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.
— Лжец, — говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.
Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот — так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, бутто он и впрямь не хочет причинять мне боль.
— А я и не хочу, Тодд, — говорит мэр. — Придет время, и ты в этом убедишься.
Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.
— Придет время, — продолжает мэр, — и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда-нибудь я заменю тебе отца.
От лекарства мой Шум бутто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам… Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.
Не в силах сдержаться, я плачу, плачу…
— Пожалста, — рыдаю я. — Пожалста.
Сам не знаю, что я хочу этим сказать.
— Война кончилась, Тодд, — повторяет мэр. — Мы строим новый мир, новый свет. Наша планета наконецто оправдает свое название. Верь мне, Тодд. Когда ты увидишь все своими глазами, ты сам захочешь принять участие в нашем общем деле.
Я молча дышу в темноту.
— Ты мог бы стать вожаком, Тодд. Ты мог бы вести за собой людей, ведь ты особенный мальчик.
Я пытаюсь сосредоточиться на своем дыхании, но чувствую, как меня уносит.
— Откуда мне знать? — наконец выдавливаю я. Мой голос — это хрип, размытое пятно, что-то ненастоящее. — Откуда мне знать, что она вапще жива?
— Знать это наверняка ты не можешь, — отвечает мэр. — Остается только верить мне на слово.
Он снова ждет.
— А если я это сделаю… — выдавливаю я. — Если я вам скажу, вы ее спасете?
— Сделаем все, что нужно, — кивает мэр.
Без боли я вапще не чувствую своего тела. Я кажусь себе призраком, сидящем на стуле, — ослепленным и вечным.
Бутто бы я уже умер.
А если ничего не болит, как понять, что ты жив?
— Мы сами творим свою судьбу, — говорит мэр. — Ни больше ни меньше. Я бы хотел, чтобы ты принял правильное решение и повиновался мне. Я бы очень этого хотел.
Под компрессами — одна чернота. И больше ничего.
Я один.
Наедине с его голосом.
Я не знаю, что делать.
Я ничего не знаю.
(что мне делать?)
Но если есть хотя бы один шанс, хотя бы один…
— Разве это такая уж большая жертва, Тодд? — спрашивает мэр, прислушиваясь к моим мыслям. — Разве новая жизнь ее не стоит?
Нет, нет, я не могу. Он лжец и убийца, нельзя его слушать…
— Я жду.
Ведь она может выжить, он может ее спасти…
— Скоро я спрошу тебя последний раз, Тодд…
Я поднимаю голову. От этого движения один компресс немного съезжает, и я щурюсь на свет, щурюсь в лицо мэру.
Оно пустое, как и всегда.
Пустая, безжизненная стена.
Все равно что разговаривать с бездной.
Я сам — как бездна.
Отвожу взгляд. Упираюсь глазами в пол.
— Виола, — бормочу я в ковер. — Ее зовут Виола.
Мэр испускает протяжный удовлетворенный вздох.
— Вот и славно, Тодд, — произносит он. — Спасибо. — И поворачивается к мистеру Коллинзу: — В башню его.
[Тодд]
Мистер Коллинз тычками и пинками гонит меня вверх по узкой винтовой лестнице без окон — все выше, выше и выше. Когда ноги мне почти отказывают, мы подходим к двери. Он открывает ее, заталкивает меня внутрь, а я валюсь на дощатый пол и со стоном перекатываюсь на бок — руки так занемели, что я даже не могу выставить их вперед и смягчить удар.
Открываю глаза и вижу перед собой тридцатиметровую пропасть.
Мистер Коллинз хохочет, наблюдая, как я пытаюсь отползти подальше от края. Я лежу на мостках шириной в досок пять, закрепленных вдоль стен квадратной комнаты. Посреди нее — огромная дыра с болтающимися внизу канатами. Я смотрю вдоль них и вижу гигантскую звонницу, в жизни таких огромных не видал: два колокола висят на одной балке, и в каждом из них, ей-богу, можно было бы жить. В стенах башни прорезаны арки, чтобы звон разносился на всю округу.
Я подскакиваю на месте: мистер Коллинз с грохотом захлопывает дверь и гремит ключом в замке — этот звук не допускает даже мысли о побеге.
Я кое-как встаю и прислоняюсь к стенке, пытаясь восстановить дыхание.
Закрываю глаза.
Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я. Я сын Киллиана Бойда u Бена Мура. Через четырнадцать дней мой день рождения, но я уже мужчина.
Меня зовут Тодд Хьюитт, и я мужчина.
(мужчина, который выболтал мэру ее имя)
— Прости, — шепчу я, — прости.
Через несколько секунд я все же открываю глаза и оглядываюсь. На уровне глаз в стенах проделаны небольшие прямоугольные отверстия, по три с каждой стороны, — сквозь них в комнату падает тусклый пыльный свет.
Я подхожу к ближайшему окошку. Я, как все уже поняли, нахожусь в колокольной башне собора, очень высоко над землей. Прямо передо мной расстилается площадь, где я был только севодня утром — а кажется, что прошла целая вечность. Спускаются сумерки: значит, я валялся без сознания почти весь день, а за это время с ней могли сделать что угодно, мэр мог…
(заткнись, просто заткнись)
Я осматриваю площадь. Она по-прежнему пуста и безлюдна, на ней царит тишина Бесшумного города, который просто взял и открыл ворота наступающему врагу.