После тяжелых синтетических наркотиков Вован исчезал на несколько дней, отлеживался у себя в берлоге на “Кантемировской”, и тогда за ним отправляли кого-нибудь из съемочной группы: не помер бы старичок. Несколько раз к Трапезникову ездили мы с дядей Федором: меня поразил дом Вована, похожий на православный храм, мечеть и буддистский дацан одновременно. Предметы различных культов мирно уживались друг с другом: никаких “джихадов”, никаких крестовых походов во имя веры. И над всем этим гигантским алтарем витал веселый дух пуэрто-риканского борделя. Каждому из гостей Трапезников предлагал кальянчик с опиумом. Как правило, никто не отказывался…
Главный оператор Серега Волошко был обычной рабочей лошадкой (“запаршивевшим мерином с уклоном в сюрреализм”, как он сам называл себя) и обладал типичными операторскими пороками: неумеренной страстью к выпивке и беспорядочным половым связям. Серега мог синтезировать спирт из чего угодно, включая совершенно безобидный напиток “Байкал”. Казалось, любая жидкость, на которой останавливался его пристальный операторский взгляд, моментально обретала сорокаградусную крепость. Его несколько раз на спор закрывали в абсолютно пустой монтажной, и там в течение каких-нибудь сорока минут он умудрялся в стельку напиться: причем никаких следов водки обнаружить не удавалось ни до, ни после эксперимента. При всем этом он оставался классным оператором и любимцем всех без исключения проявщиц из цеха обработки пленки.
Братны привел в команду и своего композитора, обрусевшего болгарина Богомила Стоянова. Стоянов делал с Братны первую картину и автоматически перекочевал во вторую. Кассеты с его музыкой ходили по рукам, эта была дьявольская смесь духовных песнопений южных славян и панк-рока. Да и сам Богомил очень сильно смахивал то ли на отяжелевшего престарелого панка, то ли на бездомного бродягу из Южного Бронкса.
В пантеоне творческих божков была только одна женщина – художница по костюмам Леночка Ганькевич. Совсем недавно она была преуспевающим модельером, успела поучаствовать в нескольких неделях высокой моды и даже организовать свой собственный, весьма престижный Дом моделей. Молодой русской экстремистке с восхитительно авангардными идеями предложил сотрудничество сам Лагерфельд. Но Леночка наплевала на свою карьеру, как только столкнулась с безумцем Анджеем Братны. Об их встрече в группе ходили легенды. Братны вместе с одуревшим от опиума Вованом Трапезниковым как-то посетил один из ее летних показов. Проковырявшись в носу целый вечер и во всеуслышание обхамив пару моделей, он удалился из зала. В узком коридорчике, примыкающем к подиуму, Вован и Братны зажали одну из манекенщиц. И пока Трапезников держал несчастную девушку за руки, Братны шариковой ручкой написал на ее обнаженной спине послание модельеру. Это было стандартное предложение “НАЩЕТ КИНОШКИ”, с тем же неотразимым обилием грамматических ошибок. Братны предлагал Леночке Ганькевич наплевать на “гнилой модельный бизнес, отрыжку капитализма” и приложить ухо к вечности. В качестве вечности выступал сам “ВИЛИКИЙ РЕЖИСЕР”. Заключительным аккордом явилась сакраментальная фраза: “ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ”. Самым удивительным было то, что самоуверенная, избалованная вниманием модельерша клюнула на этот дешевый трюк. После показа они поужинали в “Метрополе” (за счет Леночки, разумеется), а на следующий день она уже числилась скромным художником по костюмам фильма “Забыть Монтсеррат” – чертов Братны остался верен себе, он кадрил людей с третьей космической скоростью.
На скорую руку подписывая соглашение с художницей, Братны даже не подозревал, что приведет на съемочную площадку не очередного фанатика его идей, а безумно влюбленную женщину. Леночка влюбилась в Братны со всем отчаянием внезапно вспыхнувшей страсти – это было видно невооруженным глазом. Ей сочувствовали все, даже Муза, питавшая к Анджею сходные чувства. Циничная гашишница Светик, сидевшая в административной группе, вообще считала Леночку идиоткой, которая похерила карьеру ради заведомо проигрышного варианта. Любить Братны, а тем более добиваться от него взаимности было занятием бесперспективным: никаких романов, никаких связей, полная стерильность отношений, как раз в духе Иисуса Христа. Нет, у Леночки не было конкуренток, как не было конкуренток ни у одной женщины. Братны был со всеми и ни с кем одновременно. Он любил всех и никого: окружающий мир он воспринимал как подсобный материал, не более. Его личная жизнь безумно интересовала меня именно потому, что никакой личной жизни у него не было. Ни жены, ни любовницы, ни собаки, ни хорька; никаких привязанностей в еде, выпивке и сигаретах, никаких любимых изречений на все случаи жизни, никаких милых слабостей. Отсутствие слабостей особенно настораживало: пройдя суровую школу ловца душ Лапицкого, я хорошо усвоила, что человека без слабостей не бывает.
Лишенное эмоций лицо Братны не обманывало – он был напрочь лишен каких-либо страстей. Даже не верилось, что он снимает такие сильные, такие глубокие картины (мне удалось посмотреть его первый фильм, и он раздавил меня своей мощью: ничего подобного я не видела никогда, хотя еще во ВГИКе исправно пересмотрела всю киноклассику). Он сам выступал продюсером своих фильмов, потому что сам добывал деньги для них, – казалось, он без усилий достанет любую сумму. Он мог залезть в карман присмиревшему спонсору и вытащить у него бумажник – и все сходило ему с рук. Он мог выманить у доверчивой старухи настоящее жемчужное ожерелье, чтобы тотчас же отдать его замотанной монтажнице или подвернувшемуся под руку осветителю – очередной широкий жест, “считайте, что это мой подарок ко дню ракетных войск и артиллерии”…
Братны был похож на всех своих полубезумных персонажей сразу. На разведчика, не запасшегося легендой; на человека либо никогда не существовавшего, либо бывшего всегда, с начала времен (я почему-то склонялась к последнему варианту). Никто в группе даже не знал, где он живет, за исключением разве что его директора, Андрея Юрьевича Кравчука.
Кравчук резко контрастировал со всей полубогемной киношной тусовкой Братны: никаких свитеров, никаких джинсов, никаких слюнявых поцелуйчиков, никакого портвейна после смены. Очень дорогой, отлично пошитый костюм, лобастая голова волкодава, обстоятельная короткая стрижка работника спецслужб, цепкие, глубоко посаженные глаза. Сугубо штатский прикид не мог скрыть его прошлого: до начала девяностых Кравчук работал в одном из головных подразделений КГБ. Затем началась реорганизация органов, и Кравчук уволился в запас. Склонный к преувеличениям дядя Федор шепнул мне, что он ушел в отставку в чине генерал-майора, но Кравчук тянул только на подполковника, не больше. Но это не помешало ему, используя старые, еще кагэбэшные связи, заняться бизнесом, иногда не совсем легальным. Он долго сидел на цветных металлах, очень хорошо на этом поднялся и успел вовремя соскочить с темы. Последние годы он отошел от всех дел и тихо заправлял сетью небольших кафе. Самым известным кравчуковским заведением был “Попугай Флобер”, уютное гнездышко недалеко от Мосфильмовской улицы.
Как Кравчук прибился к Братны и стал директором его съемочной группы, не знал никто. Скорее всего Братны забрел в “Попугай Флобер”, харкнул в остывшее чахохбили (Кравчук, хохол по национальности, был родом откуда-то с Кавказа и души не чаял в тамошней кухне), переколотил посуду, потребовал жалобную книгу и записал там свою обычную тираду “НАЩЕТ КИНОШКИ”…