– Ты-то точно пробьешься. Как ширнешься – так и пробьешься, – ядовито сказала Светик, она терпеть не могла Тему.
Уже давно герринщик Тема шастал к гашишнице Светику, которая всем наркотикам, предпочитала аристократический кокаин. Тема любил играть на нервах Светика, особенно когда был под кайфом. Несмотря на запрет Братны, он регулярно появлялся в группе, когда Светик находилась там одна, в обществе телефонов, кокаина и собственных безупречных ногтей, и ширялся на глазах у утонченного Светика обглоданными одноразовыми шприцами. По Теме это называлось “дурий эксгибиционизм” или “герин приветик”. При особенно яростных посещениях иглы выскакивали из шприцов и втыкались не в Темины буйные вены, а в занавеси из гобеленовой ткани и персидский ковер под ногами. Обожавшая ходить босиком Светик несколько раз получала незначительные производственные травмы, а один раз пострадала особенно сильно: обколовшемуся Теме удалось стащить с закрытой стеклянной полки Золотую пальмовую ветвь Братны и безнаказанно вынести ее за пределы съемочной группы. Он попался тогда, когда хотел продать приз директору киностудии, которого ошибочно принял за иностранца, слоняющегося без дела.
Разразился скандал, хранительница пальмы Светик едва не лишилась места так же, как и Тема. Их спасло только то, что сам Братны отнесся к этой истории со здоровым юмором. И даже прибавил Теме (единственному в группе) зарплату, чтобы избежать в дальнейшем подобных эксцессов…
– Что у вас с руками, Ева? – неожиданно спросил Келли. По его лицу пробежала сочувственная гримаса.
– Ерунда. Открывала стекло и слегка ногти сорвала. Пройдет…
Зажужжал факс. Светик томно приняла его и углубилась в изучение.
– О, – сказала наконец она, – из Праги. Еще одна соискательница на главную роль. Прыгают на Братны, как белки-летяги. Вот ведь дуры! Ты их в дверь, а они в окно этажом выше. Пишет, прочла сценарий в журнале, понимаю, что опоздала, мечтаю работать с вами. И так далее.
– Да кто пишет-то?
– Актрисуля погорелого театра… – резюмировала Светик, – с Братны не соскучишься.
– Это точно, с Братны не соскучишься. – Я катала пустые, ничего не значащие фразы, как бильярдные шары. – Светик, если появится Кравчук, скажите, что я его искала. Я буду в студийном кафе.
– Если только появится, – выгнула губы Светик.
Оставаться в группе больше не имело смысла, и я вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
"Половина на Петровке – половина в буфете”, очень мило.
…Из “половины” в буфете находились только Ирэн и Муза. Казалось, Ирэн плачет со вчерашнего дня, во всяком случае, ее яркий макияж хранил те же изъяны, те же следы слез, что и вчера: казалось, они вошли в упорядоченное русло. Ирэн и Муза основательно поддали коньяку и теперь сидели с одинаково красными лицами.
– Привет, девочки! – Я деликатно присела на краешке стула.
– Сходи за стаканом, – хмуро сказала Муза.
Мое появление почему-то вызвало у Ирэн новый приступ слез. Под их неумолчный аккомпанемент я вернулась со стаканом, и Муза разлила коньяк.
– Ну, за усопшую Фаину Францевну.
Мы молча выпили.
– Господи, кому нужно было так поступить с ней? – причитала Ирэн.
– Ну, что уж тут. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – ни к селу ни к городу брякнула Муза.
– Она ведь чувствовала что-то… Она предполагала такое.
– Ирка, ну где она такое могла предполагать? В своей богадельне, что ли?
– Такая милая, такая добрая… Глубоко порядочный человек, очень достойный. Я ее когда первый раз увидела… Мы с Яшей ездили – верите, сразу полюбила. А какая была актриса, как хотела сыграть!.. Да что я вам говорю, вы же сами все видели…
– Видели-видели… Ты же знаешь Анджея, он и мертвого играть заставит. – В устах Музы, осоловевшей от коньяка и тихого обожания Братны, это прозвучало откровенным издевательством. Но, поглощенная непритворным горем, Ирэн этого даже не заметила.
Муза взяла еще одну бутылку коньяка, и мы так же резво распили и ее.
А когда подошла очередь третьей, в кафе появился Кравчук.
Он и сейчас не изменил себе: тот же строгий костюм, аккуратный пробор на прилизанной голове, идеально повязанный галстук. Он сразу же направился к нам, пожал плечо Ирэн, локоть Музы и мое предплечье: никакой эмоции на лице, кроме сдержанной скорби, смягчающей жесткие носогубные складки.
Привет, привет, змеиноглазый, тебя-то я и поджидаю.
– Ну что, – сквозь слезы спросила Ирэн, – ничего нового?
– Пока ничего, девочки, – осторожно подбирая слова, сказал Кравчук. – Вы искали меня, Ева?
– Да. Мне нужно с вами переговорить. Конфиденциально.
– Ну вот, крысы бегут с тонущего корабля, – ни к кому не обращаясь, сказала Муза, разом пожалев о коньяке, влитом в мою предательскую глотку.
– Тогда пойдемте.
– Да, конечно.
Сопровождаемые полным негодования взглядом Музы и равнодушным взглядом Ирэн, мы покинули кафе.
– Не надеялся вас увидеть, – сказал Кравчук совершенно искренне.
– Вы знаете, в какой-то момент мне тоже показалось, что я вас больше не увижу, – совершенно искренне ответила я.
– Вы занимаете меня все больше и больше.
– Что уж говорить обо мне!
Обмениваясь ничего не значащими фразами, каждая из которых таила двойное и тройное дно, мы покинули студийный корпус и вышли на улицу. Подойдя к стоянке у корпуса, Кравчук гостеприимно распахнул переднюю дверь своего “Вольво”.
– Прошу вас.
Я села в машину, подобрав полы своего старенького пальто, и сложила руки на коленях: изуродованные кончики ногтей еще раз напомнили мне о том, чего я и не забывала: вчерашний вечер на стыке Варшавского шоссе и Кольцевой…
Кравчук устроился рядом и тотчас же вставил кассету в магнитолу. По первым тактам я узнала “Прощальную симфонию” Гайдна. У этого подонка, однако, отменный вкус.
– Не возражаете? – запоздало спросил Кравчук.
– Нет, если это не намек на мое безрадостное будущее, – ответила я. – Куда мы поедем?
– Куда хотите. Можем поехать пообедать куда-нибудь. Можем остаться здесь и посидеть в машине.
– Так, пожалуй, будет удобнее. Вы сегодня без телохранителя.
– Сеня приболел. Такое иногда случается даже с телохранителями.
– Все мы люди.
Некоторое время мы молчали. Никто не хотел открываться, никто не хотел наносить удар первым – нет никакой гарантии, что не получишь в ответ апперкот в незащищенный подбородок.