— И че думаешь, Худаков? — спросил Башнабаш, у которого из головы не шли борисенкины слова про атомную войну. — Че будет-то?
— А чего тут думать, — сказал Худаков равнодушно. — Начальство пусть думает, наше дело маленькое.
— Дык как? Вон взрыв какой… И не чешутся…
«Шестой» всегда считался важным постом, тут любой минутный перебой в связи — уже ЧП, сразу спецы набегают, откуда только берутся… А сейчас — никого!
Башнабаш хотел выразить как-то свою озабоченность, но никак не мог слов подобрать.
— С чего это так? — Башнабаш задрал брови и выкатил на собеседника глаза, как делал всегда, когда считал, что говорит нечто умное и дельное.
Правда, умным он здесь не слыл, скорее наоборот. Башнабаш знал это, не обижался, а его привычка спорить, из-за которой он получил свое прозвище, была скорее неловкой попыткой копировать поведение людей определенной категории, которые, видимо, вызывали его уважение.
— Какая-то заваруха пошла… Спорим? Я зажигалку ставлю, а ты свой ножик — баш на баш! Полдня все молчит, даже радиоточка. И никто не чешется. А, Худаков?
Тот повернул к нему в темноте свое лицо, почти такое же темное от грязи, и сказал:
— Ты, Башмакин, странные вопросы задаешь. Сильно умный стал, да?
Башнабаш смутился.
— А че? — сказал он. — Ничего не умный… Я только полгода как из учебки. А до этого шоферил в колхозе. И в армии поначалу шоферил. Че сразу «умный»…
— Вот-вот. А может, это ты и подстроил все, откуда я знаю, — бросил Худаков.
— Ты че? — удивился Башнабаш. — Да как ты!.. Да я… Да меня сам товарищ Шапошников рекомендовал в подразделение! Он так и сказал: Башмакин — идео… идеа… Короче, кристальный боец! Спорим — баш на баш! Так и сказал!
Худаков тихо рассмеялся.
— Идеологический боец!.. Кристальный!.. Деревня ты темная, а не боец.
— Никакая я не деревня, — насупился Башнабаш. — Сейчас Башмакино наше — коллективное хозяйство, колхоз, значит. «Завет Ильича» зовется. И сельсовет у нас заседает, это, почитай, из всей округи мы — центр… Столица как бы.
— Столица колхоза? — уточнил Худаков.
Башнабаш пожал плечами.
— Наверное, так…
Худаков только покатывался.
— Тебе ж тогда фамилию сменить надо! Раз колхоз теперь у вас, а не деревня, то ты больше не Башмакин, а — Заветкин получаешься! Или — Ильичев!
— Ты это серьезно? Не шутишь? — удивился Башнабаш, задумался. — Мне, например, Заветкин больше нравится. Звонко так получается, складно!
Худаков вдруг перестал смеяться, сплюнул и сказал:
— Хватит зубы скалить, Башмакин. В карауле как-никак стоим, а не на танцах. Поглядывай давай…
Вот дает — сам скалился только что, а теперь говорит! Ну и ну!.. Башнабаш обиженно отвернулся от него и стал поглядывать, как было велено. Он заметил, что так часто бывает: кто-то что-то делает, шутит там, например, или заигрывает с девушками, но едва только Башнабаш, глядя на них, тоже начнет шутить или заигрывать — сразу хмурятся, раздражаются, будто это он дурачка перед ними разыгрывал, а не наоборот…
Прошла минута. Худаков как ни в чем не бывало ткнул его в плечо и сказал:
— Ты не дуйся зазря. Майор Шапошников твой — правильный мужик, я против него ничего не имею. И то, что он тебя рекомендовал в наше подразделение — верю. Он спец знатный. Один из лучших спецов в «семьдесят девятом». Только как бы это тебе сказать… Они здесь еще в войну таких ходов нарыли, до самой Аргентины добраться можно. А чтобы никто не сбёг, они и подыскивают бойцов вроде тебя — «идеологически кристальных», мозги с кулачок…
Прошло еще пятнадцать минут. Башнабаш встал и посигналил в темноту своим фонарем.
— Ты, Худаков, говоришь непонятно, — сказал, сев на место. — Сперва так повернешь, потом сяк. Скользкий ты человек. А я к тебе как к товарищу, поговорить хотел.
— Ага. А потом Климову настучать обо всем. Лейтеха наш только и смотрит, на ком сорваться, диверсантов ищет.
— Нет, ты что! — возмутился Башнабаш. — Не веришь? Спорим! Я всегда считал тебя убежденным марксистом и ленинцем, и этим… ну… Энгельса которые уважают — как они называются?
Худаков только покачал головой. А может, это Башнабашу так привиделось, что покачал, может, он вообще на него не смотрел. Темнота стояла такая, что и пальцы на собственной руке не сосчитаешь.
— …И вот Борисенко мне про атомную войну рассказывал, я Климову ни-ни, — быстрым шепотом проговорил Башнабаш.
— А что он говорил? — спросил Худаков.
— Ну, что на Москву бомбу сбросили и вся Земля трескаться пошла…
— Ого. Тогда, значит, и Кремль накрыло. И все правительство наше, выходит… Так?
— Нет, правительство накрыть не может! — убежденно проговорил Башнабаш. — Спорим! Для него специально Бункер построен. Если что…
— Цыц! Тихо! — прервал его Худаков.
Башнабаш замолчал и прислушался. Из разлома шло слабое желтовато-зеленое свечение, которое ровным счетом ничего не освещало, а было как нарисованное, и темнота вокруг казалась еще гуще от этого, еще жутче. Он пошевелился было, но Худаков схватил его за руку: сиди, не двигайся.
Ритмичный шорох… хруст… Не понять что. Да, что-то двигалось в темноте. Кралось. Сперва Башнабашу показалось, что звук идет с той стороны разлома, но потом он каким-то образом перетек влево, еще влево… И уже раздавался где-то за спиной. У него мурашки побежали по коже.
— Может, это за нами пришли? Спасотряд, а? — прошептал он.
— Может, и за нами, — ответил Худаков почти спокойно и почти в полный голос.
И тут же вспыхнул фонарь в его руке. На острие луча, прямо в его фокусе, мелькнула страшная маска, плоская, будто приплюснутая, с отсвечивающими перламутрово-белым, как у кошки, глазами-дырами. Десятую, сотую долю секунды она задержалась в тоннеле света и стремительно исчезла, протянув за собой лохматое, коричневое, нечеловеческое туловище.
* * *
Утром исчез Борисенко. В технической палатке валялась спутанная веревка с каким-то подобием «кошки» на конце, которую он мастерил из обрезков старой проволоки. Кабеля не было. И инструменты исчезли. Ночью, во время тревоги, Борисенко вместе с остальными прочесывал ветку в поисках «плоскомордых диверсантов» — это Башнабаш с перепугу их так обозвал. В поведении его ничего особенного замечено не было — носился, целился из автомата, светил фонарем, короче, искал врага, как и все. Когда поиски закончились ничем и паника улеглась, ушел обратно в палатку. Больше его никто не видел.
— Да сбежал он, — сказал Кружилин.
— Куда он мог сбежать, если веревка здесь? — сказал Худаков. Он поднял с пола «кошку», повертел в руках и бросил. — Да и не очень-то сбежишь с этим приспособлением. Скорее сгинешь, как Стельмак…