— Это навряд ли, — покачал головой Степаныч, продолжая укачивать затихшего малыша. — Я ж говорил тебе — солнце жарит со всей дури, даже мне, привычному, голову в момент напекло. А твои‑то червяки мучные и подавно в такое пекло не сунутся, хотя бы до вечера, да подождут.
— Возможно. А могут и не подождать, я ведь для них — бесценное имущество, единственная надежда. И мое исчезновение сводит к нулю результаты всех их исследований, потому что получить еще одного такого они так и не смогли. А я смог, — криво усмехнулся Кай. — Всего за одну лишь ночь…
— Это ты про Мишаньку счас?
— Да.
— Ну да, он, конешно, твоя копия, но с чего ты взял, што он тоже экста… экстра… колдун, в общем?
— Он как минимум такой же эмпат, как и я.
— Кто?!
— Ну, он, как и я, чувствует эмоции и настроение других людей и может передавать свои. И «слушать» пространство вокруг тоже может. А все остальное я смогу узнать по мере его взросления.
— Ну што ж, — старик ласково подул на вспотевший лобик судорожно всхлипывавшего во сне ребенка, — значицца, потом и узнаем, што ты еще могешь, Мишанька!
— Так ты… — комок в горле мешал говорить, но Кай справился. — Ты поможешь нам?
— Само собой! — удивленно вздернул брови Степаныч. — Нешто я могу отправить дите на муки мученические?! Тебе надо думать, как племя свое иродово угомонить, а мы с Казбеком будем парнишку ростить. Ниче, ему у нас будет хорошо, я по такому случаю даже хозяйством обзаведусь: козу куплю, курочек, огород обустрою. Мне‑то одному много не надо было, охота да рыбалка, да в магазин пару раз в месяц за припасами ходил в деревню, а мальчонке все свежее надоть! Молочко, сметанку, яички, зеленушку, картошечку надо бы посадить, да в этом году уже не успею. Ниче, по осени в деревне несколько мешков куплю. Вот только с одежонкой не знаю, как быть, — нахмурился старик. — Ежели я начну в нашем сельмаге детские вещички покупать, бабы в момент любопытничать начнут — што да как, да зачем Степанычу вдруг ползунки с распашонками понадобились? И припрутся ведь разузнать, сороки любопытные!
— Ты об этом меньше всего переживай, — облегченно улыбнулся Кай, наблюдая за стариком, с ходу включившим в свою жизнь Михаэля. — Продукты, одежду, лекарства, игрушки — в общем, все, что понадобится, я буду вам приносить. Ты только списки мне составляй. Ближайшие пару дней как‑то продержитесь, пока я со своими «родственничками» управлюсь, чтобы они за мной не следили и в покое оставили, а потом принесу для малыша кроватку, одежду, памперсы, пеленки — все, что понадобится.
— Вот ишшо, кроватку! — фыркнул Степаныч, снова укладывая сладко сопевшего мальчика рядом с отцом. — Нешто я сам не смастерю? Да я такую люльку парню из лозы сплету — прынцу аглицкому не снилась! Энто для начала, а потом и кроватку выстругаю, из самого нежного и мягкого дерева. И матрасы нам ваши химические не нужны, Мишаня будет на душистом сене спать да на пуху нежном, я в деревне у баб прикуплю, скажу — мне, старому, под бока понадобилось. И матрасик ему сгоношу, и одеяльце пуховое, и подушечку. А вот одежонку с прочей амуницией — привози.
— Спасибо тебе, Степаныч, — тихо проговорил Кай, пытаясь спрятать предательские слезинки.
— Че ж спасибо‑то, — смущенно кашлянул старик, собирая грязные тарелки. — Это тебе спасибо, теперь мы с Казбекушкой не одни, теперь у нас внучок появился. Тех‑то, родных, что в Уренгое живут, я ить не ростил, я их всего‑то один раз и видал, када сыны с семьями приезжали мать хоронить. С тех пор вот и жил бобылем, думал, так и помру один, а тутока — радость такая! Да еще и тезка мой, тоже Михаил! Мишутка…
Теперь уже и Степаныч шумно засопел и отвернулся, затем вытащил большущий носовой платок и вытер глаза.
Собрал тарелки в стопку, сверху положил вилки с ложками и направился с этим грузом к выходу. На пороге приостановился и позвал пса:
— Казбек, хватит пялиться на мальца, пусть спит. И отцу его отдохнуть надоть, так што поднимай свою чугунную задницу и марш дом сторожить от зверья четрыхлапого да двуногого. А ты, Кай, тоже поспи. Если сегодня в дорогу собрался, тебе отдохнуть надо. Я сейчас тебе травок специальных заварю, силу возвращающих. К вечеру ежели и не резвым козликом поскачешь, то на ногах точно стоять сможешь вполне уверенно.
— А мне этого вполне достаточно.
— Ну, вот и договорились. Я скоро вернусь.
Старика не было минут двадцать, и все это время Кай с горькой нежностью рассматривал своего спящего сына. И находил в нем все больше от мамы: и рисунок бровей, и ямочка на левой щеке, и улыбался мальчик во сне точь‑в‑точь как Вика…
А еще — у Михаэля начинали темнеть ресницы. Длинные, пушистые, они изначально были того же цвета, что и волосы — платиновые, но сейчас у самых корней появился оттенок молочного шоколада. То же происходило и с бровями. Но кудряшки ребенка пока оставались неизменными, отцовскими.
— Природа сама решила, как будет лучше, Грета, — прошептал мужчина. — Все твои попытки поставить производство «истинных ариев» на поток изначально были обречены на неудачу. И я больше чем уверен, что мое появление на свет — результат какой‑то случайности, а вовсе не «гениальных» исследований моего фанатичного деда. И результатом ваших бесчеловечных экспериментов станет полное вырождение «генетически очищенной» расы, но этого ждать слишком долго. А я хочу жить нормальной жизнью, рядом с женой и с сыном, а нам еще и дочку родить надо, Анхен, — он невольно улыбнулся. — Имя такое пуховое, нежное. И девочка будет такой же, я чувствую. Такой же красивой, как и ее братишка, даже лучше. Потому что будет больше похожа на маму. Если бы ты смогла увидеть своего внука, Грета, ты поняла бы — только в смешении генов, крови, наследственности есть будущее. Посмотри, какое чудо лежит сейчас рядом со мной! Он унаследовал все мои способности, я уверен в этом, но и оказался гораздо более приспособленным к жизни наверху, то есть в обычном мире. Его глаза, такие же серебряные, как мои, абсолютно спокойно реагируют на яркий солнечный свет, а кожа не лопается, как у меня, а покрывается загаром. А если у него потемнеют брови и ресницы, этот парень станет настоящей угрозой для трепетных женских сердец…
— Да и папанька его тоже ниче себе, — усмехнулся вернувшийся Степаныч, в руках которого задумчиво пускала пар большая керамическая кружка. — Не зря ведь эта девушка, Вика, влюбилась в него с ходу. На вот, горемыка, попей травок. Тутока девясил, еще кой‑чего — силушку твою возвернут, вот увидишь. Тока поспать надоть. На, пей. Горьковато, конешно, но я медку чуток добавил, чтоб заснул поскорее да покрепче.
— Спасибо. — Кай осторожно приподнялся, стараясь не разбудить сына, и взял кружку.
Напиток действительно оказался не самым приятным на вкус, хотя нет — скорее непривычным, ведь травяные отвары и настои он до сих пор никогда не пил. Терпко‑горький, с легким оттенком сладости от меда, мгновенно выгнавший пот изо всех пор и камнем навалившийся на веки.